— Не говори такие глупости, женщина. Это опасно. Я — всего лишь человек, и делаю лишь то, что могу сделать. Не больше. Твой муж не должен слышать, что ты произносишь подобные богохульства.
— Он сам и сказал мне, — ответила женщина. — Но я не могу заставить вас. Я могу только просить и молиться, — горько сказала она.
Исаак положил мертвого ребенка в колыбель.
— Ни я, ни кто-либо другой, никто не может больше ничего сделать, — сказал он. — Он мертв, госпожа. Вы обязательно вскоре родите другого сына, который порадует вас, обещаю.
Заслышав ее крики, в комнату с утешениями набилось множество людей. В этой суматохе Исаак накинул плащ и, чувствуя себя предателем, удалился.
Юдифь наверняка вернулась в постель, а Юсуф, поевший и согревшийся, спал в маленькой каморке рядом с рабочей комнатой. К счастью, Исаак мог позволить себе проскользнуть туда и поспать час-другой, прежде чем вернуться в монастырь. Он тихонько отпер ворота дома.
Внутренний двор казался совершенно безлюдным. Певчие птицы в клетке соревновались со своими дикими собратьями, пытаясь наполнить воздух пением. Цветы распускались на солнце, насыщая воздух ароматом. Откуда-то с глухим стуком, издав приветственный крик, на землю спрыгнул их кот, Фелиц. Из верхней части дома доносились вопли ссорящихся близнецов, которых Лия, их няня, безуспешно пыталась угомонить. Из кухни доносились ароматы чабера, перестук горшков и женский смех. Юдифь, как всегда жизнерадостная и неунывающая, явно уже пришедшая в себя после печальных ночных событий, хозяйничала и сплетничала с Наоми. В эти мгновения они жили своей защищенной, счастливой и благополучной жизнью, в иллюзии безопасности, которую обеспечивала им защита сильных мужчин. Но именно так чувствовали себя евреи Барселоны и мавры Валенсии, а теперь… Исаак обдумал ночные события и мрачно покачал головой. Затем он тихо прошел рядом с фруктовым деревом в свое убежище. Завернувшись в плащ, поскольку утро все еще было прохладным, он лег на узкую кушетку и сразу же погрузился в сон.
— Ваше преосвященство, — произнес голос. — Ваше преосвященство, — настойчиво повторил он.
Епископ Беренгуер де Крюилль открыл один глаз и подавил раздраженный ответ, уже готовый сорваться с его губ. Не в первый раз он пожалел, что его каноники не способны сами справиться с небольшими проблемами, не требуя его одобрения на каждом шагу.
— Да, Франциско, сын мой. Что случилось на этот раз?
Франциско Монтеррано также подавил приступ раздражения. Он был на ногах большую часть ночи, справляясь с толпой пьяных безответственных пятнадцатилетних переростков, удостоенных звания семинаристов. Но, будучи каноником и помощником епископа, он не имел права переживать из-за такой мелочи, как потеря нескольких часов сна.
— Примите мои извинения за то, что я нарушил ваш сон, ваше преосвященство. Но пришел человек, который желает очень срочно поговорить с вами.
— Человек? Какой человек?
— Некто, известный как Большой Йохан, который является…
— Я знаю, кто это, Франциск. Что привело его сюда?
В комнату епископа вошел послушник и, неуклюже спотыкаясь, начал открывать ставни и назойливо перекладывать вещи с места на место. Франциско Монтеррано бросил короткий взгляд в его сторону, а затем наклонился, чтобы прошептать мрачные новости, принесенные Большим Йоханом.
Беренгуер несколько секунд обдумывал это сообщение.
— Кто еще это знает? — спросил он невыразительным тоном, указывая на резную деревянную вешалку, на которой висела его скромная черная одежда.
— Никто, ваше преосвященство, — очень тихо сказал каноник. — Он принес одежду епископа и помог ему одеться. — Хранитель бань — тихий и благоразумный человек.
— И, как я подозреваю, его голова сегодня разламывается с перепоя, — сказал Беренгуер. Его пальцы машинально застегивали длинный ряд пуговиц, который шел от подбородка до коленей. — Я очень хорошо помню, что видел его хрупкий силуэт на площади — он пел там похабные песни, когда нас вытащили из постели, чтобы усмирять семинаристов.
— Неужели вы думаете, что он…
— Нет. Я думаю, что он был слишком пьян, чтобы даже осознанно помочиться, не то что убить монахиню в бане. — Беренгуер де Крюилль и Франциско Монтеррано долгое время были друзьями. Епископ повернулся к кувшину воды и полотенцу, разложенному для него. — Мне надо смыть сонливость, затем мы поговорим с этим хранителем, прежде чем пойдем завтракать.
Личный кабинет Беренгуера был пуст и похож на крепость. Оштукатуренные стены украшало только грубо вырезанное распятие, сделанное для него семейным садовником еще в те дни, когда он был мальчиком. В комнате стояли письменный стол, три стула и полка для его личных книг. На одном конце полки лежали несколько проповедей и экземпла — веселые и поучительные рассказы, без которых проповедь будет казаться унылой и скучной. С другой стороны стоял том с работами «Ангельского Доктора» — Фомы Аквинского. Между ними уютно устроились книги, милые сердцу и уму епископа: рыцарские романы, любовная лирика, философские и научные работы на каталанском, кастильском, провансальском, латинском и греческом языках. Документы, лежащие на письменном столе, были придавлены побелевшим от времени черепом, унаследованным после Арно Монтродо, его предшественника.
— Он считал, что его преемнику понадобится напоминание, что он прежде всего смертный, затем уже священник, и лишь в последнюю очередь епископ, — говорил он тем немногим, кто когда-либо попадали в эту комнату.
Стены комнаты были очень толстыми; дубовые двери надежно заглушали звуки. Одна из них вела в главный коридор; другая была заперта на ключ и заложена перекладиной, она никогда не открывалась и вела в никогда не использовавшееся помещение рядом с кабинетом. Подслушать беседу в этом помещении было практически невозможно.
Беренгуер де Крюилль сел у окна; Франциско Монтеррано закрыл дверь на ключ, вынул его и передал епископу. Он жестом приказал Большому Йохану сесть, а сам поместился на оставшийся стул. Большой Йохан в волнении сжимал руки; епископ зевнул; каноник ободряюще наклонился вперед.
— Расскажи его преосвященству, что случилось. То, что ты рассказал мне.
Йохан начал рассказ с отчаянной поспешностью:
— Этим утром я запаздывал с открытием бань. В первый раз за двадцать лет ваше преосвященство, — добавил он, предварительно взглянув на своих следователей.
— Это так, — сказал Беренгуер.
— Я прибежал туда поздно, намного позже заутрени, и отпер дверь, как обычно, — продолжил он, и, от усилия солгать этим двум серьезным мужчинам, его лоб покрылся испариной, и струйки пота потекли по спине. — Я начал уборку, и, когда я дошел до центральной ванны, я заметил, что в ней вроде что-то черное. Я подошел поближе и увидел эту бедняжку. Я достал ее и положил на пол, так аккуратно, как только мог. Затем я прибежал сюда, чтобы сообщить вам. Это была монахиня.
— Вместо того, чтобы пойти в монастырь? — спросил каноник.
Хранитель бань посмотрел на него с тревогой.
— К донье Эликсенде? — спросил он. — О, нет. Я не потревожил бы донью Эликсенду.
— Трус, — весело сказал епископ. — Ты узнал эту монахиню?
— Я никогда не видел ее прежде, — быстро сказал Йохан.
— Тогда надо посмотреть, кто она — то есть, кем она была, — поправился епископ. — Пойдем с нами, покажешь нам свою мертвую даму…
— Вы ее знаете? — спросил Беренгуер после осмотра.
Каноник отрицательно помотал головой.
— Я тоже нет, — сказал епископ. — Странно. Сейчас их всего двенадцать. Полагаю, что мы с вами в разное время видели всех сестер. Возьмите мужчин. Нам придется забрать тело и отнести его в монастырь.
Утренний холод таял. Высоко в безоблачном небе жарко светило июньское солнце. В полях пели птицы, воздух был напоен ароматом цветущей лаванды. Томас де Бельмонте, все еще остававшийся под стенами Жироны, сидел под деревом и пытался ни о чем не думать. Лошади — его собственный конь и лошадь Ромео — щипали траву, переходя с места на место. Где-то вдалеке колокола прозвонили девятичасовую утреннюю молитву.