— Готов слушать?

— Всегда готов!

— Вот я и утверждаю, если учесть средний возраст русского с возрастом любого жителя тундры, то счёт…Вот и думай, Максим, кто из нас старше! — у глаз юкагирского писателя появились весёлые ехидные морщинки, видно вспомнил что-то весёлое. — А скажи, Макс, только честно, предупреждал тебя редактор, чтобы ты со мною не просиживал ночами, не заглядывал со мною в рюмку, не хлестал стаканами коньяк!?

— Ну и хлещем мы, — уклонился от прямого ответа Кучаев, — время к утру, а мы ещё с тобою одну-единственную бутылку местного «Наполеона» не прикончили!

Но Семёна на кривой не объедешь.

— А говорил тебе редактор, что Семён Курилов становится несдержанным и нервным?

— Редактор беспокоится о тебе, Семён.

— Да ненавидит меня твой редактор! Было б тебе об этом известно! И невзлюбил с той минуты, когда я принёс ему свой первый рассказ, а, когда появился мой первый роман, и когда партийные органы Черского, — из Союза писателей СССР был звоночек! — посоветовали взять меня в штат, возненавидел ещё больше! Тебе, догор, ещё предстоит об этом узнать!

Курилов задумался. А, когда он задумывался, на его моложавом лице только тогда проступали морщины, выдавая прожитые годы.

Кучаев впервые увидел эти морщины и ему почему-то стало жалко нового товарища с которым он успел подружиться. Жалко Кучаеву стало Курилова и всё тут! Уж не выпитый ли коньяк даёт знать о себе?…

Максим Кучаев всегда был несколько сентиментальным, но тщательно скрывал это обстоятельство. Хотя жизнь его тоже не баловала, если не сказать большее!

Над чем всё-таки задумался Великий Юкагир? На беспристрастном лице ничего нельзя прочесть: ни радости, ни волнения, ни переживаний. Рука его потянулась к сердцу, непроизвольно и привычно.

— Сейчас я пью совсем немножко. Здоровьишко не позволяет. В семнадцать лет признали порок сердца.

— У тебя!?

Кучаеву стало стыдно, что он жалуется на какие-то свои недомогания. На ноющее сердце, — если быть честным, то оно и ноет не всегда, а только после таких «чаепитий» и ночных бдений!

— У меня, у меня, Максимушка! В семнадцать — порок сердца, а через год ревматизм пошёл в атаку на недобитого юкагира…Ещё чуть, чуть, Максимушка и встречу с тобою я бы поджидал на том свете…

— Что, так серьёзно, Сенечка?

— Так серьёзно, Максим. Пришлось бросить работу и, как ты выражаешься, «вкалывать» на более лёгкой.

Кучаев усмехнулся.

— Ты находишь, что став писателем и журналистом, ты оказался на более лёгкой работе?

— Однако, некоторые людишки, из числа известных тебе, руководящих шариковой ручкой, так считает! Максим, не пользуйся шариковой ручкой, ею в Арктике ничегошеньки не напишешь, писать надо карандашом! Покажи же дяде своё стило, и я скажу кем ты станешь!..

Максим вытащил из портфеля шариковую ручку и…кучу острозаточенных карандашей, затем извлёк из этого же портфеля бутылку коньяка и портативную пишущую машинку «Консул». Всё это хозяйство положил на столик перед Семёном.

— Курилов рассмеялся.

— Куриловы хоть и потомственные шаманы, но тут я теряюсь! Или ты станешь первоклассным писателем или не станешь! Третьего не дано… Однако, на чём мы остановились?..

— Что ты очутился на более лёгкой работе, — писательской и журналистской!

— До моего писательства ещё было далеко, Максим! После пастушества работал секретарём сельсовета два созыва, радистом, электриком…

— Электриком!? И я работал электриком, Сеня! Я, Сеня, классный электрик!

Кучаев, почему-то обрадовался этому факту общности с биографией родоначальника юкагирской романистики.

Курилов захохотал, весело и заразительно. Умел, умел, этот родоначальник вкусно смеяться!

— До сих пор, Максим, настоящие писатели выходили из врачей. Антон Павлович Чехов, например, Викентий Вересаев…Кто там ещё?…

— Елпатьевский, Крелин, Горин, Арканов, — подсказал Кучаев.

— А мы с тобою, Максимушка, просто обязаны создать династию писателей-электриков, но не сможем, — Курилов вздохнул, — вкалывал я не только электриком, но и киномехаником, и инспектором отдела культуры и…

— Настоящий писательский диапазон!

— Но, работая инспектором отдела культуры, сбежал, не видел перспективы! Перешёл на новую должность — стал рабочим Черского авиапредприятия.

— Каким таким рабочим? Там что — завод? Скажи сразу: без отрыва от основной работы, закончил курсы пилотов и стал полярным лётчиком высшего класса!

— Завода там действительно нет, но есть там свиньи и коровы. Вот я и стал свинокоровьим рабочим… Прихожу с утра, а меня встречают голодные мои меньшие братья свинорыльчики и коровушки совершенно голодными. Оказалось, всё это копытное хозяйство называлось "строго засекреченным объектом", — нет, нет, все о нём знали, но сметой эта скотоферма не была предусмотрена…Но проверяющих этот факт мало смущал. Их под разные праздники наезжало множество и, проверяя расходы-приходы авиапредприятия, находили, мягко выражаясь, разные несостыковки не предусмотренные бюджетом, посмеивались: "Ну что ж, дальше будем искать, или… Всегда побеждало "или!" — на "секретном объекте" одной свинюшкой или окорочком становилось меньше.

— Но при чём здесь твои голодные меньшие братья! До твоего появления их что ли не кормили?

— Кормили, Максим, кормили! Я только продолжил традицию, а после меня, её продолжают другие. Дело в том, я ходил по квартирам и… собирал отходы!

— Заставляли, что ли?

— Да не заставляли, но и не помогали, как ты выражаешься, материально. Но хрюшки не знают, что них смета не выделена и хотят есть как все!

— Н-да, — вздохнул Кучаев, — работёночку, прямо скажем, ты себе подобрал не пыльную. Прямо замечу: сосудо-сердечно-успокаювающую.

— Верно подметил. Слушай, Максим, накапай из новой бутылки по напёрсточку, а потом подойди ко мне.

Кучаев нацедил коньяк в стаканы малыми порциями, подошёл к Семёну. Чокнулись. Выпили.

— А скажи, брат Максим, нет на моей физиономии некоторой дьявольской печати?

Кучаев подошёл к Семёну вплотную, приложил два пальца к виску.

— Судя по внутренним извилинам, которые передаются мне сквозь височные части черепа, ты станешь самым большим писателем на этой улице и примыкающим к ней тупикам… Позолоти, ручку, красавец, больше и приятней скажу!

— Ты, дружище, не под черепную коробку влезай, а снаружи смотри: нет ли на моём лице уголовной отметины!?

— С чего это ты вдруг? Приворовывал комбикорма, которых не было, у хрюшек и они капнули на тебя в местком?.. При нашем всеобщем воровстве, эта такая малость, что и вспоминать не стоит.

— Э… нет, свиньи на меня не могут быть в обиде!.. Вот ты на моей роже не нашёл никакой печати, а наши, — самые лучшие в мире полярные лётчики, — обнаружили сразу же уголовную печать!

— Срок тянул!?

— Какой там срок! Обнаружили и решили, правильно, между прочим, решили: есть во мне что-то воровитое… Если и сам не украду, то жулика, во всяком случае, не выдам!

— Ну ты даёшь, Семён!

Но Курилов будто не слышал, продолжал гнуть своё. Совсем забыл Кучаев, что перед этим разговором, он разливал коньяк "по напёрсточку", и видно перекапал, — рука вздрогнула! — пару капель перелил.

— Наши славные летуны воровали сами у себя аккумуляторные батареи, — в тундре это дефицит! — и поручали мне сбывать их в стойбищах, в посёлках… Для этой цели даже персональный вертолёт выделили! Я и сбывал, то есть, выменивал на всякую вкуснятину: чир олеринский, языки оленьи, печёнку, рыбу копченную и вяленую…Так что, согласно уголовного кодекса, меня бы назвали сообщником!

— Брось казниться, за давностью лет…

— Какого шакала, за давностью! Сегодня продолжается то же самое! Лётчики меняются, а промысел процветает и сегодня!

После всех этих передряг, мне и захотелось…писать! Записать всё, что произошло со мною…нет, нет, вовсе не на авиапредприятии, а в далеком-предалёком моём прошлом. Начал писать о себе, а потом позачёркивал всё, думаю, обо мне и Максим Кучаев напишет, — Семён зыркнул на Кучаева смоляным глазом, — а я напишу о судьбах юкагирского народа. Вот после всех этих передряг, стал я писателем, потом — журналистом…Впрочем, как говорит редактор нашей газеты, журналистом я не стал и по сей день!