— Нюська, — окликнул он ее.

— Давай… сюда, — отозвалась она чужим голосом.

Пулат ринулся в воду.

— Лодку, — глухо выдохнула девочка. Похоже она тонула.

Недоумевая, что с ней случилось — ведь она хорошо плавает, — Пулат бросился в лодку…

Ухватившись за борт, она долго отдыхала, а он держал ее за руку и глядел в осунувшееся сразу лицо.

— Понаставили бросовых сетей, обалдуи, утонешь тут в шутку.

Оказывается, Нюся запуталась в старой, кем-то брошенной сети. Пулат выдернул кол, к которому была привязана основа, и они втащили в лодку сильно изодранную и заилившуюся сеть вместе с крупным сазаном. Он-то и плескался в камышах.

Нюся, хоть и не подавала вида, испугалась сильно. Губы синие, лицо бледное, даже веснушки вроде поголубели.

На берегу она закопалась в песок, одна голова торчит, и так отогревалась. Скоро к ней вернулась ее обычная веселая бесшабашность.

— А ты парень ничего себе, Пулханчик, спишь, как сурок. Я минут десять тебя звала, охрипла даже. — И добавила без всякой связи: — Хочешь, покажу, где ужаки водятся? Сколько нужно, столько и поймаем.

Пулат кивнул.

— Не знаешь случайно, кто это так кричит? — И Пулат изобразил таинственный ночной крик, который преследовал их на протяжении всего путешествия.

— Ага, — обрадовалась Нюся, — я сама боюсь этих криков. Это ночной куличок, мне дядя Миша его показывал, авдоткой зовут. Смешно, да? Авдотка! У нас старухи говорят, что в них вселяются души умерших. Но это враки, точно, а?

— Конечно!

— А покойников ты боишься?

— Чего их бояться! — пожал плечами Пулат.

Нюся округлила глаза и стала вылезать из песка.

— Хочешь, тайну скажу? Здесь недалеко, напротив Птичьего острова, около сухой ивы, есть заколдованная хижина. Я к ней два раза подбиралась, но начинался звон — и я пугалась. Черный ворон ее сторожит. Вот не сойти мне с места — там покойник. Слабо тебе пойти туда — спорить буду!

— Хижина?! Это такой маленький домик, лачужка?

— Ну да! Что ты, как на уроке русского языка — «хижина», «домик», «лачужка»! Пусть лачужка! Голову даю на отсечение, она заколдованная, а может быть, там лежит покойник. На спор сходишь?

Мимолетная догадка мелькнула в голове Пулата:

— Постой-ка! А если с Птичьего острова стать лицом к твоей заколдованной лачужке, то сзади будет устье Курук-Келеса?

— Чудак ты все-таки, Пулханчик. Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Какая разница, где окажется устье Курук-Келеса? Просто ты трусишь пойти к той хижине, вот голову мне и морочишь.

Пулат сообразил, что Нюся, видно, ничего не знает про таинственную захоронку, и решил ничего ей пока не рассказывать.

— Покажи, как найти лачужку, я схожу.

— Один?!

— Да.

— С острова покажу, с каменного бугра. Сама я боюсь туда идти, в третий раз — быть беде.

Пулат деланно безразлично пожал плечами:

— Далеко это?

— Близко, совсем близко.

Нюся вскочила на ноги, взбежала на невысокий лёссовый бугор, потом бросилась к тополю, что рос на самом берегу затона, и ловко, будто кошка, взобралась по его качающемуся стволу.

— Вон она, сухая ива. Возле нее стоит лачужка. Отсюда ее, конечно, не видно, она маленькая.

Пулат не спеша подошел к тополю, хотя ему очень хотелось поскорее увидеть сухую иву, возле которой спряталась лачужка.

— Дай-ка я взгляну.

Действительно, в том направлении, куда указывала Нюся, мальчик явственно увидел ветви засохшего дерева, метра на два, а то и больше возвышающиеся над остальными деревьями.

Это был неплохой ориентир.

— Может быть, прямо сейчас пойти? — задумчиво промолвил он.

Нюся испытующе взглянула на него, не шутит ли, и возразила с издевкой:

— Асфальтовую дорожку для тебя еще не вымостили. Хоть и кажется, недалеко до ивы, а добираться до нее часа два. Знаешь, какие там колючки и чащоба? Первый раз я туда продиралась, когда Малыш от меня сбежал и зацепился поводком за куст. Скулил, пока я его не отыскала и не освободила. Тогда я и увидела лачужку. Она из камыша, такие раньше делали охотники. А на иве сидел черный ворон-вещун. Только я хотела к лачужке подобраться поближе, а он как закаркает — и сразу звон по тугаю пошел. Неспроста это. Тебе не страшно? Пойдешь все равно?

— Пойду.

— Ладно, — смилостивилась она. — Можешь не ходить, я тебе и так поверила.

Как видно, найти захоронку опять не удалось: взрослые вернулись засветло.

Одного за другим стали выбрасывать на песок крупных сазанов и сомов, каждый килограммов по пяти, не меньше. Потом с помощью ребят втащили лодку на отмель и перевернули. Вместе с камышом из нее вывалился громадный сом.

Ребята ахнули. Редко кому даже из бывалых рыбаков приходилось видеть такого великана. Длиною он был около двух метров, голова напоминала обгоревшее полено, усы бессильно лежали на мокром песке.

Радик принес фотоаппарат, а Пулат изобразил на лице сонное выражение и улегся на песок в обнимку с рыбиной.

Появился Михаил Никитич.

— Убирайтесь отсюда! — грубо крикнул он. — У вас что, по две спины?

— Он же дохлый, — возразил Радик.

Вместо ответа рыбак щепкой слегка ударил сома по носу, и неожиданно стокилограммовая туша несколько раз взметнулась в воздух, мощно ударяя хвостом по песку. На мокром твердом песке остались глубокие вмятины.

Только теперь Пулат понял, какой опасности подвергался, обнимаясь с сомом.

На реку опускался яркий малиновый закат. Растительность и вода окрасились в кровавый цвет. Загорелые лица людей стали медно-красными.

Среди птиц распространилось беспокойство: в камышах стоял громкий галдеж. Птицы поднимались в воздух и снова садились, тревожно крича. Гомон не сразу стих даже с наступлением темноты.

Михаил Никитич рано ушел спать. Серафим Александрович и ребята сидели у костра.

Пулат не мог бы сказать, когда впервые к нему пришло чувство тоски по дому. Нет, он не устал, не потерял интереса к походной жизни. Наоборот, как будто привык к ее трудностям, втянулся. Но он все чаще вспоминал отца, маму, бабушку, даже своих надоедливых сестренок, и настроение портилось. Даже с Радиком не говорил он об этом, стеснялся.

Вот и сегодня неизвестно почему пришла эта тоска. Столько впечатлений за день — не соскучишься, а поди ж ты, нашлась щелка для нее.

— Что-то, други мои, вы захандрили, — сказал Серафим Александрович, с улыбкой глядя на ребят. — Устали или дом вспомнили? — Все-таки у него было безошибочное чутье учителя. — Ну, что ж! Это естественно. Вы ведь первый раз всерьез уехали из дому.

— Нет, — ответил Радик, — мы же в пионерские лагеря ездили.

— Сравнил, — сказал Пулат. — Лагерь — это все равно что дома.

— Взбодритесь, через несколько дней будем в Ташкенте. — Серафим Александрович выколотил и снова набил табаком свою трубку. — И не надо, мои хорошие, стыдиться этого чувства. В младенчестве все мы тоскуем по рукам и ласкам матери, в детстве — по дому и родным. В зрелом возрасте и до глубокой старости нам не обойтись без нашего общего дома — родины. На родине можно прожить счастливо или несчастливо, но без родины жизнь теряет смысл…

— Будем сегодня дежурить? — спросил Радик, когда они укладывались спать.

Пулат хитро прищурился.

— Как хочешь, сегодня твоя очередь.

— Давай больше не будем. Все равно без толку. Лучше в последний день напрямик спросим Серафима. Или неудобно, а?

Закат обманул. Утро было безветренным и душным, день обещал быть знойным. На небе ни облачка.

Пулат обратил внимание, что птичья колония безмолвствует.

— Что это значит, куда подевались птицы?

Радик отмахнулся:

— Это по твоей части. Мое дело — кухня.