— Можно, — впервые чуть улыбнулся Серафим Александрович.

Когда примчались на моторке Нюсин отец и дядя Михаил, на острове уже господствовали мир и порядок.

Правда, порядок после урагана был относительный: заметно облегчились рюкзаки путешественников: ветер унес много вещей. Но ведь они не новички в походе, и для ночлега им не нужны перины.

Вечером у костра состоялся важный разговор. В нем участвовали и ребята.

— Это Макарова сумка, — сказал Михаил Никитич. — Вот и буквочки его вырезаны: «К. М.».

В полевой сумке оказались документы разгромленной чекистами еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году контрреволюционной военной организации Туркестана. Не все они сохранились — все-таки прошло больше сорока лет. За долгое время в сумку проникла сырость.

Осторожно извлек Серафим Александрович толстую тетрадь в кожаном переплете, пачку истлевших наполовину листков с чернильными разводами вместо строк, несколько склеившихся топографических карт.

— Все. Ничего больше нет.

При свете костра взрослые пытались прочесть те записи в тетради, которые можно было разобрать: какие-то протоколы, имена, поручения и донесения… Несведущим ничего не понять.

— В Комитете госбезопасности разберутся, если эти бумаги еще представляют какой-нибудь интерес, — пробасил Степан Никитич.

— Для Комитета госбезопасности, может быть, и не представляют, а для этих вот ребят представляют… Спросить у них, что они знают о том времени, когда в этих краях устанавливалась и закалялась в борьбе с контрреволюцией и басмачеством Советская власть, ведь не ответят. А по этим документам можно установить многие события тех лет, отыскать, быть может, старых рабочих-коммунистов, чекистов — участников ликвидации мятежа…

— Серафим прав! — сказал Михаил Никитич, и Пулату показалось, будто глаза его подобрели.

— По силам эта работа вашей пионерской организации? — обратился Серафим Александрович к Пулату и Радику.

— По силам! — закричал Радик. — Я всегда говорил, что история революции — самая интересная!..

Радик вертел в руках сумку. В специальном кармашке плотно сидел прямоугольник из толстой кожи с гнездами для карандашей — пенал. Кнопка, которой прямоугольник пристегивался к сумке, проржавела насквозь. Она просто рассыпалась под Радькиными пальцами, и он с трудом вытащил пенал из кармашка.

— Ой, тут еще что-то!

Серафим Александрович испуганно поднял руки:

— Не тронь, не тронь! Я сам!

Подпоров ножом шов кармашка, он достал тонкий пакет из плотного пергамента со следами осыпавшейся сургучной печати…

В пакете находилось несколько листков бумаги, убористо исписанных витиеватым почерком.

Напрасно Серафим Александрович пытался прочесть написанное, его глаза не в состоянии были разглядеть ни слова.

— Вот, — торжествующе воскликнул Степан Никитич, заглядывая в бумаги через его плечо. — «Размножить и разослать по всем опорным пунктам…» Это приказ уничтожать представителей Советской власти. Тут и списки приложены… Глядите, глядите! Наш чиназский председатель Петро Сагайдак! Помнишь его, Михаил?

— Еще бы! А Мурада Умарова, чекиста из поселка Солдатское, я тоже хорошо знал, — ткнул в бумаги заскорузлым пальцем Михаил Никитич.

Серафим Александрович поднял голову:

— Надо думать, это тот самый «потерянный» приказ. Вы понимаете?.. Значит, он не был потерян, а Макар похитил его у того пьяного офицера…

— Но почему же тогда он сбежал? — задумчиво возразил Михаил. — Похоже, и вправду Макар сделал что-то сто́ящее, потому что начал понимать правду. Но все же он заслужил жестокую кару.

— Я не знаю большего наказания, чем потеря родины, — тихо сказал Степан Никитич, — да и не о нем речь сейчас, он сам себя наказал… Как бы там ни было, мы сделали нужное дело: таким вот пацанам, как эти, важнее узнать побольше о том, как завоевывалась Советская власть. Им жить завтра!..

Пулат и Радик внимательно разглядывали шуршащие листы приказа.

— Ой! — Пулат вдруг отшатнулся, потом осторожно взял листы из Радькиных рук и вгляделся в стройные столбцы имен. — Здесь написано: «Муминова Халида». Это же… Это же моя бабушка! Не может быть!

Серафим Александрович взял из его рук приказ и пристально стал вглядываться в написанное, то приближая, то удаляя бумагу от глаз. Он взволновался не меньше Пулата.

— Не может быть, — продолжал повторять Пулат, — ведь бабушка же не была комиссаром или чекистом…

— Зато она была одной из первых учительниц-узбечек, она в числе первых публично сбросила паранджу[30], — наконец, справился с волнением Серафим Александрович. — Не удивительно, что враги революции включили ее в списки приговоренных к смерти.

— Но бабушка никогда мне не рассказывала…

— А ты попроси ее, она обязательно расскажет, как трудно приходилось ей и ее подругам в первые годы революции… Я видел однажды, за ней гналась толпа фанатиков; ее убили бы камнями, если бы рабочий патруль не задержал толпу. Я слышал, как ей аплодировали, когда она выступала на митинге в железнодорожных мастерских перед рабочими и солдатами.

— Ой-бой! — воскликнул Пулат удивленно.

— Вот здорово, Пулханчик, у тебя же героическая бабушка! — закричал Радик.

— А почему вы, Серафим Александрович, все знаете про мою бабушку?

— Потому, Пулат-джан, что я в то время вел работу среди местной молодежи. Ведь я вырос тут, смолоду знал язык и обычаи…

Решено было просить Серафима Александровича сумку и все бумаги передать в Комитет государственной безопасности. А на будущей неделе Степан Никитич сам собирался съездить в Ташкент.

Дядя Михаил сидел молча, не соглашался, но и не спорил.

— Почему же Макарова лачужка оказалась совсем в другом месте? — недоуменно спросил Серафим Александрович. — Ты случайно обнаружил ее, Пулат?

— Когда я рисовал план острова, — объяснял Пулат, — я видел старицу Курук-Келеса рядом с устьем.

— Ну?

— Еще до этого я слышал ваш разговор. Ночью, в Чиназе. Вы говорили, что захоронка на левом берегу; от того места, где стоит лачужка, должно быть видно через остров устье Курук-Келеса.

— Да, но лачужка-то оказалась далеко в стороне.

— Это потому, что мы ориентировались на сегодняшнее устье, а если ориентироваться на старицу, которая раньше была устьем, то получится точно напрямик. Но я об этом только теперь догадался. А лачужку эту Нюся нашла, еще в прошлом году, когда Малыш от нее убежал и в кустах поводком запутался…

— Ну конечно же, черт возьми! — обрадовался Серафим Александрович. — Как я не подумал об этом! Сам вам про Чирчик рассказывал, у него устье тоже передвинулось на пятьсот метров от первоначального русла.

— Славные вы ребята, — сказал дядя Степан, — одно плохо: дисциплина у вас слабовата. Ведь не сообрази Нюсена, что ты, отчаянная голова, отправился к заброшенной лачужке, мог бы там навек остаться.

— Она не совсем заброшенная, — возразил Пулат, я там еще капитанку нашел, новую, только грязную немного, совсем как пропавшая Нюсина.

— Да, — подтвердила Нюся, — вот эту.

— Странно… — Дядя Степан долго разглядывал фуражку. — Как моя.

— Если честно сказать, — Пулат напрягся, как перед боем, — мы думали, это дядя Михаил не хочет, чтобы нашлась захоронка…

— Что ты такое говоришь! — перебил его Серафим Александрович.

— Кто это «мы»? — прохрипел Михаил Никитич.

— Мы с Радькой… То есть… я…

— А что, я тоже так подумал бы на вашем месте, — решительно пришел на помощь мальчику Степан Никитич. — Сам посуди, Михаил: лодку ты им дал, а она вдруг оказалась дырявой, помочь захоронку найти не захотел… Только, друзья мои, здесь что-то не так. Уж я брата знаю, он в таком деле мешать не станет…

После ужина ребята, все трое, отправились на каменистый бугор провожать зарю.

Радику в этот вечер хорошо пелось, потому что настроение было отличное, ведь опасность, угрожавшая другу, миновала. Пели песни старые и новые, веселые и грустные, а больше всего — пионерские: в седьмом классе им вступать в комсомол, тогда уж пионерских не попоешь — не солидно.