Многоквартирный дом Петерфи представлял собой брус стекла и бетона, воздвигнутый на утесе Санта-Моники. Его квартира выходила окнами на море.

– Дороговато, зато вид того заслуживает, – сказал он, усаживая нас в кресла в гостиной.

Занавеси защищали комнату от послеполуденного солнца. Петерфи успел переодеться. Я заметил бугорок под левым рукавом, где к кости руки крепилась капсула с инсулином и автоматический дозатор.

– Итак, что я могу для вас сделать? Вы вроде бы не упоминали, кто убит.

Вальпредо сообщил ему.

Он был потрясен.

– Бог ты мой. Рэй Синклер. Но как теперь это отразится на… – он осекся.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал Вальпредо.

– Мы работали вместе над одним делом. Нечто… революционное.

– Межзвездный двигатель?

Он был ошарашен. После некоторой внутренней борьбы он произнес:

– Да. Это вообще-то держалось в секрете…

Мы признались, что видели машину в действии. Разве поле, сжимающее время, может служить межзвездным двигателем?

– Дело обстоит не совсем так, – сказал Петерфи.

Он опять боролся с собой. Наконец, он продолжил:

– На свете всегда были оптимисты, полагавшие, что если даже масса и инерция в человеческом опыте всегда связаны между собой, это не обязательно должно быть универсальным законом . Рэю и мне удалось создать условия для снижения инерции. Понимаете ли…

– Безынерциальный привод!

Петерфи энергично закивал.

– В сущности, да. А машина цела? Иначе…

Я заверил его, что да.

– И хорошо. Я хотел сказать, что если она уничтожена, я мог бы ее восстановить. Работу по ее изготовлению в основном вел я. Рэй предпочитал работать умом, а не руками.

Посещал ли Петерфи Синклера прошлым вечером?

– Нет. Я пообедал в ресторане на берегу, потом пришел домой и смотрел голограммную стену. А на какое время мне нужно алиби? – спросил он шутливо.

Вальпредо сказал ему. Шутливый вид перешел в нервную гримасу. Нет, он покинул “Кольчугу” около девяти, и после этого не мог доказать, что находился дома.

Представляет ли он, кто мог хотеть смерти Рэймонда Синклера?

Петерфи явно не хотел обвинить кого-либо напрямую. Естественно, мы должны были это понять. Это мог быть кто-то, с кем он работал в прошлом, или кто-то, кого он оскорбил. Рэй считал большинство представителей человечества полными дураками. А может, нам стоило расследовать дело о снятии запрета для брата Рэя.

– Для Эдварда Синклера? – спросил Вальпредо. – Что это за история?

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы ее услышали от кого-либо другого. Может, вы знаете, что Эдвард Синклер был лишен права иметь детей ввиду наследственного порока сердца. У его внука он тоже есть. Вот и задавались вопросом, сам ли Эдвард сделал ту работу, которая позволила ему получить разрешение.

– Но ведь это было сорок-пятьдесят лет тому назад. Как это могло сейчас вылиться в убийство?

Петерфи терпеливо разъяснял:

– Эдвард получил разрешение иметь ребенка за заслуги, согласно Законам о деторождении. Сейчас у него уже два внука. А вдруг это дело решат пересмотреть? Тогда его внуки лишатся права иметь детей. Они станут незаконнорожденными. Они могут даже лишиться права наследования.

Вальпредо кивал.

– Да, да. Хорошо, мы все это проверим.

Я заметил:

– Вы и сами не так давно подавали прошение о снятии запрета. Полагаю, что ваш… э…

– Да, у меня диабет. Это вовсе не влияет на мою жизнь. Знаете ли вы, как долго для борьбы с диабетом используется инсулин? Почти двести лет! Ну и что, если я диабетик? Или ими будут мои дети?

Он гневно уставился на нас, требуя ответа, но не получил его.

– Но Закон о Деторождении запрещает мне иметь детей. А знаете ли вы, что я потерял жену из-за того, что мне отказали в снятии запрета? А ведь я имею заслуги. Моя работа о плазменных потоках в солнечной фотосфере… Хотя ладно, что ж я буду читать вам лекцию, что ли? Но моя работа позволяет предсказывать картину протонных бурь вблизи любой звезды класса G. Каждый колониальный мир чем-то обязан моей работе!

Мне подумалось, что это преувеличение. Протонные бури в основном влияют на горные разработки среди астероидов…

– А почему вы не переехали жить в Пояс? – спросил я. – Они вознаградили бы вас по достоинству. И там нет Закона о Деторождении.

– Вне Земли я заболеваю. Дело в биоритмах; к диабету это не имеет отношения. От нарушений биоритмов страдает половина человечества.

Мне стало его жаль.

– Вы все еще можете получить разрешение. За работы по безынерциальному приводу. Не вернет ли это вам жену?

– Не знаю… Сомневаюсь. Два года миновало. В любом случае, никогда не угадаешь, куда склонится Коллегия. В тот раз я тоже полагал, что получу разрешение.

– Вы не будете против того, чтобы я осмотрел ваши руки?

Он уставился на меня.

– Что-что?

– Я хотел бы осмотреть ваши руки.

– Очень странная просьба. Зачем?

– Весьма вероятно, что убийца Синклера вчера повредил себе руку. Я хотел бы напомнить вам, что действую от имени полиции ООН. Если вы пострадали от косвенных эффектов возможного межзвездного двигателя, который мог бы использоваться для колонизации планет, то скрываете улики в деле… – я остановился, потому что Петерфи встал и начал стягивать рубашку.

Вид у него был невеселый, но он хорошо держался. Руки его на вид были в полном порядке. Я провел ладонями по обеим рукам, согнул суставы, ощупал костяшки. А воображаемыми пальцами провел по костям под плотью.

В трех дюймах ниже плечевого сустава кость выглядела узловатой. Я прощупал мышцы и сухожилия…

– Ваша правая рука трансплантирована, – сказал я. – Это произошло, должно быть, месяцев шесть назад.

Он раздраженно мотнул головой.

– Знаете ли, такие же шрамы появились бы от того, что мне пришили мою же собственную руку.

– Так вот что произошло?

Гнев сделал его речь более четкой.

– Да. Я проводил один эксперимент. Произошел взрыв. Руку почти оторвало. Я наложил жгут и забрался в автодок до того, как потерял сознание.

– Можете ли вы это доказать?

– Сомневаюсь. Я никому не рассказывал об этом происшествии, а записей автодок не ведет. В любом случае, полагаю, что это вы должны что-то доказывать.

– Угу.

Петерфи натянул рубашку обратно.

– С этим вопросом все? Я глубоко сожалею о смерти Рэя Синклера, но не вижу ее взаимосвязи с моей собственной глупостью шестимесячной давности.

Я тоже не видел. Мы ушли.

И снова в машину. Было семнадцать двадцать; на пути к местожительству Полины Уртиель мы успели бы подзакусить.

– Думаю, это был трансплантат, – сказал я Вальпредо. – И он не хотел в этом признаться. Должно быть, он обращался к органлеггеру.

– Почему бы он так поступил? Получить из общественных банков органов руку не так уж сложно.

Я обмозговал это.

– Вы правы. Но при нормальной пересадке останется запись. Что ж, это могло произойти и так, как он рассказал.

– Н-да.

– А как вам такая идея? Он проводил какой-то неразрешенный эксперимент. Что-то, могущее нанести вред городу. Или даже какие-то опыты с излучением. Он получил радиационный ожог руки. Если б он обратился в общественные банки органов, его бы арестовали.

– Тоже подходит. А мы могли бы это доказать?

– Не знаю. Хотелось бы. Он мог бы нам сообщить, как найти тех, с кем он имел дело. Немного покопаемся. Может, сможем выяснить, чем он занимался шесть месяцев назад.

Полина Уртиель открыла дверь в ту же секунду, как мы позвонили.

– Привет! Я сама только что вошла. Хотите что-нибудь выпить?

Мы отказались. Она провела нас в небольшую квартирку, где немалая часть мебели складывалась и уходила в потолок. В настоящий момент имелись диван и кофейный столик; прочее существовало в виде контуров на потолке. От вида за пейзажным окном кружилась голова. Уртиель жила у верхушки Иглы Линдстеттера, на триста этажей выше мужа.