— Не буду! — улыбнулась Валентина.

— Ну, вот и хорошо! — неожиданно обрадовался чудак. — А то, что за чтица уж — если как козел скачет. Вас я, пожалуй, возьму, но поставлю вам некоторые условия. Согласны?

— Это зависит от ваших условий — соглашусь я или нет, — отвечала спокойно девушка.

— Ну-с, так слушайте. Во-первых, сидеть спиной к зеркалу, дабы не поглядывать в него каждую минуту, как ваши предшественницы; во вторых, чтобы аккуратно приходить вовремя, терпеть не могу ждать и время терять даром. Поняли?

— Разумеется! — пожала плечами Валентина. Оригинал теперь больше тешил, нежели раздражал ее.

— Ну, а теперь возьмите "Историю цивилизации" Бокля и читайте мне. Только не громко. Я, слава тебе Господи, еще не глухой.

Этот разговор происходил год тому назад в кабинете Вакулина и теперь почему-то пришел в голову Валентине,

Около года уже она ежедневно посещала Вакулина, не глядя на праздники, еще менее их на ненастные погоды, и вполне привыкла к чудачествам старика. Тем более, что занятие эти увеличивали скромный доход семьи Лоранских.

Резкий звонок напомнил Валентине об ее обязанности. И снова тщедушный Франц с серыми бакенами появился на площадке, как бы вынырнув из противоположной двери и бесстрастно произнес:

— Пожалуйте, барин дожидается.

Валентина сбросила на ходу осеннюю пелерину на руки лакея и, миновав гостиную с тяжелой допотопной мебелью, вошла в кабинет.

Старик Вакулин не поднялся даже ей навстречу. Он удовольствовался одним коротким кивком головы, Так они здоровались ежедневно.

— Сегодня будем читать Спенснера! — произнес отрывисто Вакулин, когда она села у стола. — Вы, надеюсь, ничего не имеете против Спенснера, сударыня?

Валентина поспешила ответить, что она ничего не имеет против Спенснера, и, поправив зеленый абажур на лампе, принялась за чтение.

Но едва только она успела прочесть две страницы, как старик забрюзжал:

— Что это вы сегодня охрипли, что ли? Без голоса? По секрету читаете-с. Себе под нос.

— Хорошо я буду громче, — спокойно произнесла Валентина. И тут же повысила свой голос, и без того красивый и звучный.

— Ай-ай-ай! — неожиданно вскричал Вакулин. — Да что вы это, точно с цепи сорвались! Глухой я, что ли? Не кричите-с. Народ соберется, подумают пожар!

— Нет, при таких условиях я не могу читать! — вышла из себя Валентина. — Послушайте, и вам не стыдно так издеваться надо мною? Ведь я должна поневоле сносить ваши капризы, потому что бедная девушка, потому что моя семья нуждается в этом заработке, а вы точно нарочно, смеетесь надо мной. Больше у меня нет сил, кажется, выносить этого! Вот, выйду замуж и избавлю вас от своего неприятного чтения, — с грустью проговорила она.

— Как, выходите замуж? Когда?

— После Рождественского поста, должно быть.

— Да как же вы смели скрыть это от меня!? — всхорохорился старик.

— Я не знала, что должна спрашивать у вас разрешения, — улыбнулась девушка.

— Разумеется, должны были! И не ваше дело рассуждать об этом! — снова забрюзжал Вакулин. — Надо было раньше сказать, так мол, и так, а теперь… теперь вы меня из колеи вышибаете… Нужна новая лектриса… Не люблю привыкать. Глупо это — что вы сделали… очень глупо!

— Ну, а это — уж мое дело, — холодно прервала его Валентина. — А теперь позвольте мне откланяться и пожелать вам всего лучшего, так как и вы, вероятно, не пожелаете меня удерживать, да и я должна откровенно сознаться, не особенно жажду продолжать у вас мою деятельность, так как она меня постоянно раздражает. Вы почти всегда недовольны мною, — и, гордо подняв красивую головку, Валентина с самым решительным видом двинулась к двери.

— Стойте! стойте, вам говорят! — почти в голос завопил старик. — Стойте же! Я согласен терпеть вас, хотя вы и наглупили… Я привык… да, привык к вашей методе чтение… и потом… Да стойте же, вам говорят!

Но Валентина уже не слышала. Она была за дверью. Вакулин, как был, так и остался, ошеломленный, недоумевающий, в своем массивном вольтеровском кресле.

Он привык к своей молоденькой чтице и к ее бархатному голосу, глубоко западающему в душу. Чем-то родным, давно позабытым при первом же знакомстве с ней пахнуло ему в душу… Далекое прошлое вспомнилось ему, как давняя позабытая сказка. И другая девушка, до странности похожая на Валентину, с таким же гордым, холодным лицом предстала в его памяти. Эта девушка была его родною дочерью. Немного непокорной и своевольной дочерью, но которую он горячо любил. Ее образ снова воплотился в лице Валентины. Вакулину было приятно, глядя на Лоранскую, вспоминать его дочь, умершую в ранней молодости от тяжелой и долгой болезни.

— Гордая, славная девушка! — произнес Вакулин. — Гордая, славная! — повторил он еще раз, и вдруг лицо его исказилось и глаза под дымчатыми стеклами наполнились непрошеными слезами. — Совсем, как моя покойная Серафимочка! Совсем как она! Моя бедная покойная девочка, — прошептал он.

А Валентина не шла, а летела домой. Она была вся поглощена приятным чувством сознания своей свободы. Отныне ее вечера принадлежат ей, она уже не должна бежать к скучному старику и переносить его чудачества и брюзжание. Она может заниматься ролями, серьезно подготовить себя к сцене, поступить на которую мечтает с детства. Несколько раз Валентине приходилось участвовать в любительских спектаклях и всегда очень успешно. Ее бархатный голос и красивая внешность заставляли забывать о неопытной игре юной любительницы. Она много мечтала о том, как бы поступить на настоящую сцену, частью для облегчения жизни родной семье, частью из любви к искусству, которое ее влекло неотразимо. Наконец, брат Павлук выхлопотал ей дебют в Василеостровском театре, где она будет дебютировать на будущей неделе. Как хорошо! И вдруг она окажется талантливой!.. Володя будет гордиться ею!

"Володя"! При одном воспоминании о нем, сердце Валентины наполнилось тихим радостным сознанием счастья. Впереди все было так определенно, ясно и хорошо… Будущая супружеская жизнь с добрым и любящим Кодынцевым, священное служение искусству — это шло дружно, рука об руку в ее мысленном представлении. Неприятный эпизод потери места скрашивался от сознания молодости, сил и счастья. Даже временное лишение тридцатирублевого жалованья не казалось более страшным для нее. Ведь она вдвое больше может заработать, сделавшись актрисой! И это сознание успокоило ее. 

Весть о потере места Валентиною была встречена совершенно различно каждым из обитателей серого домика.

Мария Дмитриевна мысленно прикинула свой хозяйственный расчет и пришла к невеселому заключению, что по утрам придется брать ситный вместо булок и беличью шубку в приданое Валентины придется сшить только к будущему сезону.

Граня тоже не без разочарованья сообразил, что новые ботинки и перчатки ему не придется получить к гимназическому балу. Положим, Лелька могла бы дать свои, благо руки и ноги у них почти одинаковые, но Лелька бережет перчатки, как зеницу ока, для Валентининой свадьбы, а сапоги у нее с пуговицами, и их не напялишь на бал.

Зато Павлук, услыша новость, заорал благим матом:

— Молодчага, Валька! Наша взяла! Ишь, ведь, отделала старого брюзгу! Бог с ним! Не найдет он другой такой лектрисы. У тебя голос — бархат лионский… А знаете, господа, у этого Вакулина, говорят, деньжищ видимо-невидимо, — делая большие глаза, сообщил он семье. — И сквалыга же он! К нему наш пятикурсник Мухин ходил вместо доктора. У старика сердце не в порядке. Так он ему целковый дал… за визит… Ей-Богу, только целковый. А ведь домохозяин! Домохозяин! Поймите это!

Кодынцев ужасно обрадовался "свободе" Валентины. Теперь он мог без помехи проводить целые вечера с любимою девушкой.

Правда Валентина теперь больше, чем когда-либо отдастся театру, будет штудировать роли, но он не послужит ей помехой в этом деле, постарается даже помочь, чем может, хотя бы проверять ее по репликам, послушать ее читку, подать совет! О! Он так чуток ко всему, что касается Вали, его Вали! И эта чуткость поможет ему быть ей необходимым.