Что же касается самой Валентины, то она была особенно оживлена сегодня. К вечернему чаю пришли два медика, товарищи Павлука, и Сонечка Гриневич, подруга Лели, маленькая быстроглазая блондиночка, с миловидным личиком и удивительно тонким, но симпатичным голоском.

Играли в фанты, в веревочку, в свои соседи. Потом Леля села за разбитое пианино, купленное еще при бабушке, и по слуху сыграла модное "pas d'Espagne", в то время, как Сонечка, при помощи Грани, учила этому танцу трех медиков, чрезвычайно похожих по ловкости на медвежат. И все хохотали до упаду.

А Валентина с Кодынцевым тихо разговаривали между собою.

— Валя! Валя! — говорил Владимир Владимирович. — Скажи мне еще раз, что ты любишь меня! Я так дорожу этим!

— Да, я люблю тебя, — отвечала Валентина. — Я люблю тебя, Володя, так хорошо, тепло и радостно люблю. Я знаю, я странная, я "не будничная", говорил про меня покойный папа, — уже в детстве я была не будничною, Володя. Меня пленяют блеск, шум, слава или богатство, огромное богатство… Мне хочется видеть все, узнать все! Постичь всю роскошь! Меня это манит, как огонь — мотылька. И какое счастье, что этого нет, что нет у меня этой роскоши. Я не была бы тогда такою, как теперь. Я гордая была бы, пожалуй, как Вакулин. Ведь, я очень, очень тщеславная и люблю, когда мною любуются, меня хвалят… Знаешь, — продолжала она после минутного молчание, — что я сделала особенного, что отказалась сегодня от места? А меня это так взвинтило, точно я невесть что натворила. И мне петь, веселиться хочется, прыгать, скакать! Да, да, вашей спокойной, рассудительной Валентине, какою вы все меня считаете, тоже хочется скакать и прыгать. Звуков хочу, веселья, шума, петь, кричать, декламировать…

— Ну и отлично, за чем же дело стало? — подхватил последнее ее слово подвернувшийся Павлук. — Валяй себе… Эй, вы, команда! — прикрикнул он на не в меру расходившуюся молодежь. — Тише вы! Валентина нам сейчас изобразит нечто.

— Валечка! Валентина Денисовна! Валентина, милая! — послышалось со всех сторон и Лелечка, бросив пианино, кинулась на шею сестры.

Валентина вышла на середину комнаты и, скрестив руки и обернувшись к старшему брату, спросила:

— Павлук, как ты думаешь, что мне прочесть?

— "Дары Терека" валяй! "Дары Терека"! Это у тебя так выходит, что хоть мозги в потолок!

— Или "Старую цыганку" Апухтина, — попросила Лелечка.

— Лелечка, — с упреком произнес лохматый медик Декунин, знавший барышень Лоранских еще с детства. — Ну, зачем она вам? Вы сами — воплощение молодости, и вдруг "Старая цыганка"! И потом, неужели же вы Апухтина Лермонтову предпочитаете? А?

Лелечка сконфузилась, залепетала что-то, оправдываясь, но на нее яростно зашикали со всех сторон, потому что Валентина уже начала:

Валентина читала прекрасно, с тем захватывающим выражением, с экспрессией, свойственной только очень немногим натурам. И куда девались ее холодная сдержанность, ее спокойствие! Пред молодыми слушателями стояла новая Валентина. Бледное лицо ее слегка заалело, зеленые непроницаемые глаза сияли теперь горячим блеском. Что-то радостное, сильное и непонятно-влекущее было в ее чудно похорошевшем лице.

Молодые слушатели словно застыли, восторженно сиявшими взорами устремясь в прекрасные, горючие, как звезды, глаза Валентины.

И вдруг чей-то незнакомый, чужой голос произнес за ними:

— Как хорошо! Как хорошо вы читали!

И вмиг сладкий дурман восторга, охвативший молодежь, рассеялся. Сон прошел — наступила действительность. Все разом, как бы по команде, обернулись в ту сторону, откуда слышался голос. В дверях стоял неизвестный молодой человек, лет тридцати, высокий, стройный, белокурый, в безукоризненном сюртуке и изящном жилете. Белоснежные воротнички и манжеты с блестящими запонками, небрежно повязанный галстук, — все в нем поражало особенным аристократическим изяществом. Его светлые глаза спокойно и остро смотрели с бледного лица, обличающего породу. Тонкие губы улыбались смелой, положительной улыбкой. Видя общий переполох, молодой человек с любезной улыбкой отделился от двери и прямо подошел к Валентине, смотревшей еще затуманенными от вдохновения глазами на неизвестного никому пришельца.

— Простите великодушно, — произнес он приятно ласкающим слух мягким голосом, — простите, что невольно оказался непрошеным свидетелем вашего чудного чтения, но так как прислуга, открывшая мне дверь, сказала, что у вас гости, то я рискнул войти без доклада в ваш приемный день.

— "Приемный день"… "Без доклада"! Слышишь? — незаметно подтолкнул Павлук Лелечку, растерявшуюся при виде такого важного гостя, и юркнул за ее спину, силясь удержать обуревавший его смех.

— Я — Вакулин! — делая вид, что не заметил общего смятения, произнес посетитель. — Вы были так любезны занимать моего отца в продолжении года своим дивным чтением… Нет ничего удивительного, что мы не встречались, так как я возвращался домой только к десяти часам, а иной раз и позднее, тогда как вы кончали свои занятия в девять. Теперь же я являюсь по предписанию отца и решаюсь беспокоить вас, Валентина Денисовна, только в силу его усиленного желания.

— Чем могу служить? — спокойно спросила Валентина.

— Но позвольте мне сначала представиться обществу, — немного заминаясь, произнес Вакулин.

— Пожалуйста. Мой брат Павел… Граня… т. е., Герасим… — поправилась она с улыбкой. — Сестра… — указала она на пылающую от смущения Лелечку, чуждающуюся всех незнакомых, — подруга сестры, m-lle Гриневич, наши почтенные эскулапы Навадзе и Декунин. Мой жених Кодынцев, Владимир Владимирович… И все… Вот и мама…

Марья Дмитриевна, оповещенная уже Феклой, вышла как раз в эту минуту из столовой со своей добродушной улыбкой навстречу гостю.

Вакулин поспешил к ней и склонился пред ней в таком почтительном поклоне, целуя ее руку, как будто пред ним была знатная барыня-аристократка, а не простая "гаванская чиновница".

Смущенная, красная, Марья Дмитриевна поспешно "клюнула", по выражению Павлука, Вакулина в надушенную голову и произнесла, захлебываясь от волнение:

— Милости просим, милости просим… Мы всегда гостям рады, батюшка! У нас попросту. Уж не побрезгайте, чайку-с. Милости просим, — и вдруг чуть не вскрикнула, потому что Лелечка, пробравшаяся к ней поближе, умышленно наступила ей на ногу.

— Бог с вами! Бог с вами! — зашептала она, пользуясь минутой, когда гость знакомился с молодежью. — У нас ведь колбаса чайная и холодная корюшка от обеда… А ведь его позвали! Ну, как же можно это, мамочка? Ведь сын домовладельца, богач!

— Ну так что же делать, Лелечка? — растерянно мигая, залепетала старуха. — Ну, скажи Феклуше, чтобы за ванильными сухариками сбегала в немецкую булочную, да морошки подала к чаю!

— Как же! будет он есть ваши сухарики и морошку! А впрочем… — и Лелечка поспешно "нырнула" в кухню.

А гость в это время говорил Валентине:

— Отец просил меня, Валентина Денисовна, уговорить вас вернуться к своим занятиям у него. Будьте снисходительны к старику. Он раскаивается, что был несколько резок с вами. Простите его…

— "Несколько резок?" — усмехнулась Лоранская, и оживленное, за минуту до того прелестное лицо ее стало снова холодным и устало-спокойным. — Он был непростительно резок, груб со мною…

— Он раскаивается, Валентина Денисовна, уверяю вас. Он большой чудак, мой отец, но золотой души человек. Его все считают скупцом, но он делает втайне много-много добра, — торопливо проговорил молодой Вакулин. — Ваш отказ искренно опечалил его, так как вы знаете, вероятно, что помимо вашего идеального чтения, отцу приятно было ваше общество: вы так поразительно напоминаете ему его покойную дочь и мою старшую сестру — Серафиму. Я был еще мальчиком, когда она умерла, и не могу судить о сходстве. Но судя по словам отца, это сходство огромное. В вашем присутствии он представлял себе особенно ярко покойную Серафимочку и вы можете себе вообразить, как ему больно поэтому лишиться его… И сегодня, едва дождавшись моего возвращения, старик мой командировал меня к вам с письмом.