Он знал, что "запрос в карман не лезет", а между тем побольше спросить, так люди растеряются и… как раз дадут то, чего не следовало.

Напоминаем, что политический момент был крайне острый, а в частной судьбе отца Кирилла наступал "последний день его красы". Приказный Пафнутиева монастыря Заломавин был человек крутой и отцу Кириллу не мирволил; он запер его с ломтем хлеба и кружкою воды в особливую келью и держал на замке. Так, вероятно, он хотел его проморить до пострига в монахи. Кирилле оставалось только лить слёзы и петь "жалостные калязинские спевы", сложенные подобными ему жертвами "подневольного пострижения":

Этот роковой, страшный звон действительно становился для него "глаголом времён". Сведут его, ловкого прыгуна, в церковь — отдадут "в срачице" двум каким-нибудь здоровенным инокам "под мантии"; те его ангельски прикроют с головою воскрылиями мантий, а под этим мантейным приосенением сдавят могучими железными руками "за природный шивороток невороченной кожи" и повлекут к ногам настоятеля… Кирилл, конечно, добре знал, какие в московских монастырях были и есть сих дел мастера, у которых не вывернешься, и "поперечного слова" не скажешь, потому что "кадык в горле будет сдавлен"; а те дадут за него и ответы и обеты. А настоятель, ничтоже сумняся, его острижет и возложит на голову его священный куколь, или шлем духовный, и наречёт ему иное имя, под которым и пропадет для мира поп Кирилл.

Гний после того всю остальную жизнь "в чёрных трудех" и будь у всякого монастырского братаря и вратаря в «попихачах», или, согрев в душе отвагу, ищи случая схватить где-нибудь доверчивого брата или из церковной сокровищницы денег, да сманив из ближнего женского монастыря соскучившуюся монахиню, беги с нею в раскольничьи слободы, объяви черницу женою и служи на семи просфорах по древнему благочестию. Но ведь сколько тут риску и хлопот, да и житьё там не всегда удобное для человека такого живого и резвого характера, каким отличался отец Кирилл. Однако до этого не дошло дело. Кирилл переносил описанное мучительное состояние всего только шесть дней, в течение коих иноки Пафнутиева монастыря не могли ещё его остричь под куколь, а 9-го того же июля настоятелю монастыря, архимандриту Дорофею, прислан из св. синода указ, коим "велено, не чиня попу Кириллу невольного пострижения, выслать в Москву во св. синод для освидетельствования", а вместе потребовано о нём в синод и подлинное дело.

Архимандрит Дорофей тотчас же послал Кирилла в Москву "с слугою Владимиром Афанасьевым", а дикастерский секретарь Зыков внёс всё дело о нём в синод.

Каким чудом мог быть устроен столь дивный и для всех неожиданный поворот дела, совершившийся, так сказать, на самом острии ножа?

Конечно, это устроено находчивостью смелого и проницательного ума самого отца Кирилла, который умел соображать веяния и оставил нам любопытный образец своей замечательной стилистики.

В то время как дикастерские судьи в Москве после долгого думания вдруг сразу приступили к рассмотрению доношения приказного Перфилия, отец Кирилл сразу сметил, что в Москве ему не доброхотят, и написал на государево имя убедительную челобитную, направив её в "Феофановы руце", ибо "той бе древлей Москвы не великий обожатель".

В челобитной Кирилл изобразил тако: "Всепресветлейший, державнейший, великий государь! Доносил на меня, нижайшего богомольца вашего, канцелярист Перфилий Протопопов, затеяв ложно и поклепав напрасно, а о чём, — то значит в его доношении, яко бы по ссылке его Всемилостивого Спаса, что в Наливках, диакон Петр, с согласия его, Перфилия, и за ссорою со мною посягательством своим, забыв страх Божий и диаконского своего чина чистое обещание, учиня клятвы своея преступление, во свидетельстве своём сказал явную неправду, и с доносительским доношением нимало не согласно, но явная рознь и убавочные затейные речи, будто в июле месяце, а в котором числе, того не показав, будто во время вечернего пения, напивься я, нижайший, пьян и в алтаре, в священном одеянии, на него, диакона, садяся чехардою, и того я не чинил". Всё это, по словам Кирилла, «поклёп», и «рознь», и "убавочные затейные речи" заключаются в том, что Перфилий доносил, будто Кирилл "на дьяконе вокруг престола ездил", а дьякон показал, что он, Кирилл, на него только садился "и в том стала рознь". Равно и о происшествии с полою сторожа Михайлы сделано "душевредное лжесвидетеля доносительство", ибо если бы, де, то правда была, то надо бы и в тех же годех и числах доносить и прямо дикастерии, а не доносителю Перфилию, потому что он, Перфилий, в своем затейном доношении написал «постороннее». Извиваясь во все стороны, отец Кирилл метнул подозрением и в самих свидетелей, что те там-то и там-то у знакомых людей будто иначе говорили, а на суде ещё иначе показали, и особенно налгали о происшествии с полою. "Говорил же сторож в доме тяглеца овчинной слободы Муравцева, что поп, де, (т. е. Кирилл) просил у меня (сторожа) из укропу воды, и та, де, ему показалась мутна и тое воду плеснул", а ничего по-детски в полу его не сделал. А вывод у Кирилла такой, что "и потому оных диакона и сторожа всякая неправда и означилась".

Притом же Кирилл за это время устроил, что у него и против дьякона с сторожем завелась "приказная ссора"; а те свидетели, на которых он, Кирилл, ссылался, "не сысканы". Да кроме того провинился перед ним Крутицкий архиерей Леонид в том, что когда Кирилл дважды подавал его преосвященству "спорную челобитную — принимал у него ту челобитную, но, прочтя, отдавал по-прежнему".

Все это злоухищренное кляузничество и крючкотворство, по которому тоскливо воздыхают пустомысленные невегласы нашей попятной дружины, было в духе того времени и характеризовало наше отвратительное судопроизводство до лучших дней Александра II. А заключалась вся такая каверза просительным воззванием к монарху, под титулом которого наглец писал всякую ложь и требовал к ней внимания "за государево имя". "Вели, государь, сиё моё челобитье в синоде принять и не вели, государь, в монастыре в монашеский чин меня безвинно постригать: а вели, государь, милостивый указ учинить и возвратить меня по указу по-прежнему в Москву".

Кажется, можно быть уверенным, что человек самый неопытный в делах и легковерный не мог бы посмотреть на эту челобитную иначе, как на пустой изворот человека, несомненно виновного и притом отвратительного кляузника, который со всеми для него неудобными свидетелями затевает повсюду "приказные ссоры", а шлётся в своё оправдание на таких людей, которых сам выставил, наверно вперёд зная, что их отыскать нельзя. Да и для чего их разыскивать? Главные проступки Кирилла совершены в алтаре, где он "садился на дьякона" и нехорошо поступил с полою сторожева кафтана; но ведь там, в алтаре, никаких свидетелей этих происшествий не было, следовательно, чего их и искать?

Преосвященный же Леонид, вероятно, сарский и подонский, прибывший в Москву "на обещание" (+ там же, 1743 г.), конечно, не должен бы возвращать подсудимому его "спорных челобитен", дабы не отнимать у него всех средств к оправданию, но тогда у наших архиереев такое самочинство было в ходу, да иными невегласами и о сю пору иногда похваляется, как нечто отеческое. Если архиерею казалось, что "просьба нехороша", т. е. неосновательна, то он, прочитав её, тут же "возвращал просителю" и изрекал: "пошёл вон". Это заменяло собою "отказную резолюцию" и в видах сокращения тогдашней отчаянной «волокиты» было бы, пожалуй, не совсем дурно, если бы только русские архиереи не были обыкновенные люди, которым по воле Творца свойственны все человеческие слабости и ошибки. Но как бы то ни было, а и этот самый факт, что архиерей Леонид возвращал попу Кирилле его жалобы, несомненно даёт право думать, что жалобы эти были кляузные и вздорные, — в роде той, которую он послал в петербургский синод. Преосвященный Леонид, возведённый в сан епископский из архимандритов московского Петровского монастыря, конечно, знал более или менее всё выдающееся в московском духовенстве, и отец Кирилл, вероятно, был ему хорошо известен, так как подобных ему иереев, вероятно, было не очень много, и во всяком случае Кирилл между ними мог занимать весьма видное место. А потому, казалось бы, что надо дать больше веры свидетельствовавшему по евангельской клятве дьякону и ничем не опороченному сторожу, а с ними и Перфилью, и епископу с дикастерией, где о Кирилле тоже, чай, что-нибудь ведали, чем верить самому Кирилле, но петербургский синод взглянул не так. Тут сидели тогда три иерарха: знаменитый Феофан Прокопович, будущий невинный страстотерпец Феофилакт Лопатинский, да Игнатий Смола, митрополит коломенский. Они, в заседании 4 июля, и решили — "невольное пострижение Кирилла приостановить, а дело пересмотреть". О чём в Москву и послали указ, подписанный тако: "Феофан, архиепископ новгородский; Феофилакт, архиепископ тверской, и Игнатий, митрополит коломенский".