Рындин принялся рассказывать о замечательных свойствах своего питомца, о некоторых завистниках, которые этого не понимают и даже препятствуют народному просвещению, а также о том, что дядюшка наотрез отказался дать в долг три тысячи. Кокошкин скоро соскучился слушать все эти разговоры и, видя, что Штофреген не отзывается на знаки прекратить и уйти, покинул трактир в одиночку. Впоследствии он очень корил себя за недостаток терпения; да прошлого не переделаешь!

Аркадий от водки утратил четкость черт, все его лицо расплылось и сделалось неопределенным. Зато речь, напротив, стала более связной и последовательной. Количество мыслей уменьшилось, и они все выстроились в ряд, представая перед Штофрегеном одна за другой. Три тысячи. Орангутанг. Беспредельные возможности дрессуры.

Расстались они довольные друг другом – после второго графинчика и ровно за пять минут до начала генерального смотра номера на замену – после оскандалившегося пингвина.

Несколько недель протекло решительно без всяких происшествий; Аркадий выступил перед комиссией, и удачно; его номер был утвержден и шел с большим успехом. Штофреген весь отдавался делам службы и время от времени получал короткие записки от своего друга Стефании, которые прочитывал с большим вниманием, а затем предавал огню.

Петр Кокошкин страдал от любви и даже начал было читать романы, но затем соскучился и бросил, а вместо этого взял билеты на оперу в Мариинский и пригласил сестер Терентьевых.

Штофреген в этот вечер имел свидание возле каменной девы с разбитым кувшином. Деву эту Штофреген почему-то упорно именовал русалкой, отчего время от времени у него возникали недоразумения с окружающими; однако тот, кому назначено было это свидание, безошибочно опознал цель и явился точно в срок.

Штофреген ждал, присев на влажный камень, но, заслышав шаги, тотчас встал. К нему быстрой походкой приближался юноша в наряде, представлявшем собою нечто среднее между формой корнета N-ского полка и карнавальным костюмом пирата Железный Крюк.

– Стефания! – воскликнул Штофреген. – Да вас не узнать!

Девочка сморщила нос.

– Как бы еще я сумела удрать незаметно? Вы же знаете, что мое положение в доме странное, и к тому же в последнее время за мной следят.

– Кто?

– Не знаю. Это мне предстоит выяснить. Впрочем, полагаю, что это Аннет. Госпожа Роговцева. Та, которая носит все розовое и воображает, будто это делает ее моложе.

– Вы злая, Стефания, – посмеиваясь, произнес Штофреген. Ему не нравилась Аннет.

– Злая? – Девочка вздернула плечи. – Так многие говорят; да ведь вам это, кажется, пришлось по вкусу.

– Да, потому что со злым человеком легче дружить…

– Аннет уже старая, ей уже двадцать пять, а между тем она продолжает кокетничать и уводить чужих женихов, – безжалостно продолжала Стефания.

– Вы не обо мне говорите? – на всякий случай спросил Штофреген и с удовлетворением увидел, как изменилось выражение лица Стефании: из язвительного и напряженного оно вдруг сделалось удивленным.

– Вы? – Она уставилась на Штофреген так, словно видела его впервые. – При чем здесь вы? Я в основном говорю о вашем друге, о господине Кокошкине…

– А чей он жених? – настороженно поинтересовался Штофреген.

Его маленькая приятельница ответила:

– Да уж не моей сестры, понятное дело! Он воображает, будто влюблен в нее так, что и жить уж не сможет, если она ему откажет. Но это заблуждение. Судьба предназначает его для совершенно иной женщины. Для той, которая не боится слабости в мужчинах.

Штофреген слушал затаив дыхание, как будто боялся спугнуть ящерицу.

– Все они, и Аннет первая, воображают, будто все им в возлюбленном будет сладко, – продолжала Стефания, – но они глупы и заблуждаются на свой счет. Ничто так не пугает женщину, как слабость ее избранника! Я – знаю. Я нарочно возьму себе слабого в мужья и вот так буду его держать, – она показала стиснутый кулачок. – Уж он у меня счастлив будет!

– Не сомневаюсь, – пробормотал Штофреген.

Тут она посмотрела на него широко раскрытыми, ясными глазами и совершенно другим тоном спросила:

– А для чего вы меня захотели видеть?

Она оперлась ладонью о влажное плечо бронзовой девушки.

– Запиской спрашивать побоялся, – признался Штофреген, – а дело большой важности, и я должен знать все наверняка. Скажите, вы с сестрой завтра будете на “Фаусте”?

– Я – точно буду, – заявила Стефания. – Мне нравится, как ведьмы в четвертом отделении пляшут, музыка потом так и скачет в ушах целый день, и ты сама потом не ходишь, а подпрыгиваешь! От этой музыки бодрость, и для меня это важно, потому что бо́льшую часть жизни я ужасно вялая.

– Мне нужно, – сказал Штофреген, – чтобы вы с сестрой завтра непременно были на “Фаусте”. И чтобы досидели до конца, а не ушли после второго действия.

– Я прослежу, – обещала Стефания.

Она подняла голову; над ними неподалеку, на террасе, имелись еще статуи; их тонкие черные руки застыли в патетических жестах на фоне блекло-голубого неба. Они напоминали собрание, где каждый говорит свое, не слушая соседа. Штофрегену показалось вдруг, что им со Стефанией непременно нужно рассудить этих бронзовых людей, поскольку свои безмолвные речи статуи направляли именно к ним.

Стефания присвистнула коротко и лихо, и тотчас среди статуй ожила одна фигура. Она побежала вниз по склону, взмахивая и подпрыгивая. Скоро Штофреген узнал юного Венечку Зудина. На нем был костюм, сходный с одеянием Стефании.

– Здравствуйте, господин Зудин, – приветствовал его Штофреген.

– По всем правилам я должен был поздороваться с вами первым, – заметил Венечка.

– А, ну что ж, извольте.

Венечка насупился и ничего не сказал.

Стефания произнесла:

– Нам нужно успеть вернуть одежду в костюмерную. Веник устроился работать в театр на полскрипки…

– На полставки, – скрежетнул зубами “Веник”. – Во втором составе, когда это требуется.

– Что ж, поздравляю, – произнес Штофреген. – Костюмы замечательные. Странно, что вас ни один патруль не остановил.

– Это невозможно, – сказал Венечка. – Меня все в Царском знают. Я ведь на всех вечеринках и балах играю, а еще на днях рождения, крестинах, именинах и даже два раза на свадьбу позвали.

– Да, такого не остановишь, – согласился Штофреген. – Вы провожаете Стефанию до дома?

– Да, – важно молвил Венечка. – Дама в мужском костюме, да еще с тайной за душой, очень уязвима.

– А как же Сидор Петрович? – поддразнил Штофреген. – Он ведь узнает, что Стефания выходила из дому, да еще в таком причудливом виде.

– Нет, – ответила Стефания, – я ему в чай снотворного подсыпала. Он сейчас спит.

Штофреген смотрел им вслед, когда они поспешно удалялись. Венечка шел, чуть опустив голову и глядя себе под ноги, а Стефания что-то быстро и сердито ему говорила.

– Только не подведи, – тихо обратил мольбу к ней Штофреген. – Смотри, чтобы она не ушла после второго действия!

Терентьевы-Капитоновы Малый театр предпочитали Мариинскому, о чем Штофреген разведал, разумеется, загодя. Во-первых, в годы молодости г-н Терентьев-Капитонов обожал в Малом одну балерину, во-вторых, этот театр был уютнее и с меньшей претензией, нежели Мариинский, а в-третьих, имел в репертуаре только классические постановки. “Я, знаете ли, человек старый, консервативный, – высказывался, молодясь перед зеркалом, г-н Терентьев-Капитонов, – и не люблю гадать, высовываясь из ложи, которое существо на сцене Эсмеральда, а которое – Квазимодо. И если декорация представляет терем, то пусть она будет похожа на терем, а не на космический корабль после неудачного старта”.

В частности, он осуждал игры с гравитацией, при помощи которых в Мариинке ставили эпизоды с ангелами, ведьмами и призраками.

– Если это театр, то пусть сохраняются все условности театра, – говорил он, отбрасывая газету с очерком об очередной триумфальной премьере в новаторском театре.

– Но, папа, ведь развивается не только искусство, но и сценическая техника, – пыталась возражать старшая дочь, которой ужасно хотелось как-нибудь попасть в Мариинский. (Об этом Штофреген, разумеется, тоже знал, поэтому и билеты на “Фауста” добыл именно в этот театр.) – Подумайте сами, кругом космический век, новые технологии, а балерину по сцене таскают на свисающей с потолка цепочке!