– Экспедиция не могла раствориться бесследно! – сказала Татьяна Николаевна.

Они с сестрой сидели в небольшом уличном кафе под легкими белыми зонтиками. Ветер с Невы то и дело налетал на них и беспощадно трепал эти зонтики, особенно лютуя насчет фестонов, но почему-то щадил посетительниц, – должно быть, довольствовался одной только своей привычной добычей.

Если бы этот ветер рисовал художник, то использовал бы на картине широкие мазки: вся панорама была расточительно просторной, и крохотный желтый дворец Александра Меншикова на противоположном берегу Невы выглядел игрушкой.

– Странно, – сказала Стефания, – мы вроде бы на открытом пространстве, – она махнула рукой в сторону Сенатской площади и титанической арки Сената– Синода, а затем кивнула на необъятную Неву, – но здесь почему-то уютно. Вероятно, лето так действует. Лето – приятный теплый домик для всех людей.

– Тебя совершенно не беспокоит то, что могло случиться с Иваном Дмитриевичем? – спросила Татьяна Николаевна.

– Штофреген предупреждал, что могут быть перебои с почтой, – ответила сестра, пожимая плечами. – Электронная связь из-за особенностей атмосферы Этады невозможна, а бумажная почта, по своему обыкновению, весьма ненадежна. В этом ее экстремальная прелесть, если угодно. Я в состоянии оценить подобное. Не понимаю, почему ты недовольна.

– Я не… недовольна, – выговорила Татьяна Николаевна. И всплеснула руками: – Как к тебе относиться, Стефания? Ты уже не ребенок, а ведешь себя… как чудовище!

Стефания подняла глаза от вазочки с мороженым, где учинила, по своему обыкновению, страшный разгром, смешав белое, розовое и ореховое:

– Господин Гюго утверждает, что нужен особый талант для того, чтобы быть чудовищем. И у меня он есть. Не завидуй так явно – это неприлично.

Татьяна Николаевна, как ни сердилась, против воли залюбовалась сестрой. Стефании исполнилось уже тринадцать; на ней были открытое летнее платье из “хорошенького ситца”, с легкими голубыми цветами по палевому фону, и соломенная шляпка с бархатным бантом. Нынешним летом Стефания начала взрослеть, грудь ее округлилась, и медальон на тонкой цепочке это подчеркивал: цепочка красиво изгибалась, спускаясь вниз, к вырезу платья.

Сестры приехали погостить у Аннет и полюбоваться разводкой мостов; но истинная причина их визита была совершенно другая. Ни Стефания, ни Татьяна Николаевна ни словом о ней не обмолвились в разговорах с отцом и с Аннет, когда устраивалась эта поездка.

От Штофрегена после нескольких писем вначале не было ни слуху ни духу. Все запросы по связи ни к чему не привели: Татьяна Николаевна все время наталкивалась на автоответчик, который всегда сообщал разное.

– По крайней мере, тебе не приходится, запинаясь, объяснять, что ты – его “знакомая”, – утешала сестру Стефания. – Или врать, будто ты ему приходишься тетушкой. Или тетушкой его крестной матушки. Или еще что-нибудь глупое.

– Что бы там ни говорили о ненадежности бумажной почты, – сказала Татьяна Николаевна, – а все-таки это ненормально. Прислать три письма вначале – и потом молчок почти восемь месяцев!

– Видимо, не было транспорта. Иван Дмитриевич много сетовал на то, что плохо ходит транспорт, – сказала Стефания, наслаждаясь своей осведомленностью.

– Возможно, было бы лучше, если бы ты все-таки позволила мне прочесть, – помолчав, произнесла Татьяна Николаевна.

И посмотрела на панораму университетского берега Невы.

– Ты завидуешь! – Стефания вспыхнула. – Уже который раз ты это говоришь! Будто я не знаю зачем! Тебе просто покоя не дает то, что мне он написал, а тебе – ни полсловечка, да? Так вот, дорогая моя, он – мой друг, а друзей не предают! И я вовсе в него не влюблена, как тебе могло бы подуматься в твоем воспаленном мозгу, потому что я люблю совсем другого человека! И мы с Иваном Дмитриевичем обсуждаем наши сердечные дела.

– Ты можешь обсуждать их и со мной, – мягко заметила Татьяна Николаевна.

Стефания пожала плечами:

– Какой в этом смысл? Ты – женщина, как и я. Что ты можешь знать полезного о мужчинах, чего я не знаю? Нет, в том и прелесть, чтобы иметь во враждебном стане своего человека… Понимаешь?

– Я всегда, кажется, старалась дружить… – начала Татьяна Николаевна запальчиво, совершенно позабыв о том, что разговаривает с младшей сестренкой.

Стефания засмеялась.

– Твоя дружба с мужчинами – самое большое лицемерие на свете и с их стороны, и с твоей, – объявила она.

– А твоя? – спросила уязвленная Татьяна.

– Я ребенок, у меня плоская грудь, и меня никто всерьез не принимает, – ответила Стефания. – Поэтому если кто меня принял всерьез, то это по-настоящему. А ты хорошенькая, и в этом твоя беда. Красивых женщин никто не слушает, ими только любуются.

Татьяна Николаевна допила свой лимонад.

– Ты готова? – спросила она.

Сестры дошли до здания, которое принадлежало торговому дому “Балясников и Сыновья”, и увидели там табличку “Продается”. Несколько витрин на первом этаже были замазаны краской, и поверх нее кто-то нарисовал красавицу, пронзенное сердце и приписал: “Татьяна ́ Онегин”. Рядом имелись другие картинки и надписи, куда менее изящного свойства, но тоже в своем роде классические.

В доме шел ремонт. Татьяна Николаевна, а за нею и Стефания вошли и застали там нескольких рабочих в бумажных шапках, в заляпанных комбинезонах. Они тащили куда-то очень грязные козлы. У одного в кармане истошно орал передатчик:

– Лагуткин! Ответьте! Лагуткин!

– Твою мать, всегда ведь не вовремя, – ворчал Лагуткин добродушно, даже и не думая брать передатчик и отвечать на вызов.

– Простите… – заговорила Татьяна Николаевна. Рабочие бухнули козлы возле окна и разом повернулись к красивой девушке. – Это дом принадлежит компании “Балясников и Сыновья”?

– Балясников? Да он разорился, – сказал рабочий, нахально рассматривая барышню. – В газетах было.

– Я газет не читаю, – высокомерно сказала Татьяна.

Рабочий сощурил глаза с явным одобрением и подтвердил:

– Разорился, точно. И дом этот продал.

– Где же его найти?

– Да нам почем знать?

– Может быть, номер подрядчика есть? – настаивала Татьяна Николаевна.

Второй рабочий с неудовольствием вмешался:

– Работать будем или болтать?

– Да тебе-то что? – обернулся к нему первый. – Тебе не за сделанное платят, а повременно, ну так и не мешай людям общаться.

– Следовательно, господин Балясников разорен и теперь недоступен?

– Приблизительно так.

Стефания прошла несколько шагов, осторожно ступая в аккуратных туфельках среди разбросанного строительного хлама. Наклонилась, взяла в руки какой-то обломок.

– Лепнину-то зачем? – спросила она. – Здесь лепнина была. – Она показала на потолок. – На втором этаже, где ресторан, такая же. Ящерки и хризантемы, я помню.

– Возьмите на память, – предложил рабочий. И снова заговорил с Татьяной: – Так что, чем вам помочь, не знаю. Придется вам по адресной книге искать.

Татьяна Николаевна поблагодарила и вышла. Стефания вышла следом, важно держа в руке гипсовую ящерку, чудом уцелевшую от разгрома.

При виде этой ящерки – единственного свидетеля, к несчастью безмолвного и к тому же с наполовину отломанным хвостом, – Татьяна Николаевна едва сдержала слезы.

– Итак, мы узнали, что Балясников разорился, – хладнокровно произнесла Стефания. Она убрала ящерку в свою сумочку из легкой белой кожи.

Сумочку эту выбрала для сестры Татьяна Николаевна – в тон туфелькам; Стефания предпочитала сумки более крупные и обладающие большим сходством с солдатским вещмешком. Теперь хорошенькая вещичка, предназначенная исключительно для ношения дамских безделушек, раздулась, и один бок у нее оттопырился, как у беременной скинии.

– Мы ведь даже не знаем, где они находились, – вздохнула Татьяна Николаевна. – Обратного адреса на Этаде нет.

Вся переписка шла через контору “Балясников и Сыновья”.

– Это потому, что исследования были секретными, – объявила Стефания. – Он ведь писал об этом.