В ком бы ещё и за каким бы поведением хотели вы найти благое намерение? А если и не хотели бы — принять самого неприятного вам не легче ли всего через поиск его благих намерений? Итак, ищите.

Лишь на один вопрос не даёт пока ответа Заратустра — не даёт, ибо прежде, чем задать сам вопрос, следует всякому сделать поиск благого намерения привычным, а обнаружение его — лёгким, как невидимый воздух”.

Так говорил Заратустра. И, сказав, записал на листах своих. И, записав, спросил себя: “Не есть ли кривизна и сама лупа?”

Однажды к хозяину жилища, в котором обитал Заратустра, пришёл некто и принёс травы. И хозяин, забив её в папиросу, стал курить её с гостем, предложив также и Заратустре.

Две затяжки сделал Заратустра и сказал слово, и слово его было таково: “Из этого предки мои вили верёвки, чтобы привязывать козлищ”.

Весьма удивившись таким словам, хозяин спросил: “Как? Разве твои предки не курили коноплю?”

“Нет, они делали из неё посконные рубахи и пеньковые верёвки. Зачем ты куришь верёвку?” — отвечал Заратустра.

“Чтобы расширить сознание”, — сказал хозяин.

Ответил Заратустра: “Один древний бог норманнов тоже хотел расширить сознание. Но не стал он курить пеньковую верёвку — он на ней повесился”. И отойдя с того места, достал свои листы и записал:

“Не о наркотиках поведу я речь, ибо “наркэ” по-гречески оцепенение, и что же сковывает цепями? — разве только яд кураре и героин. Речь моя — о галлюциногенах.

Есть ещё немало людей, полагающих, что галлюцинация это бред. О, полагающие и положившие окончательно, если вы научитесь толковать слова хотя бы другими словами! — тогда поднимется и пойдёт и полетит то, что вы полагали. Ибо не то ли означает слово “бред”, что некто бредёт и забредает и сворачивает с колеи? Врачи называют это словом “делирий”, и “лира” по латыни колея.

О латынь, мёртвая, как язык моих предков, и живая, как постельный клоп, что три года провёл бугорком под слоем краски на стене — и вылупился! Ты питаешься кровью языков. Ещё сравню тебя с коноплёй, что вырвали с корнем, высушили, сожгли и вдохнули в себя дым её и выкурили.

Кто из живущих ныне помнит, что галлюцинация — а точнее, аллюцинация — по латыни освещение, озарение и даже осенение счастьем? Впрочем, никого ещё не осенило счастьем знание латыни.

Есть и другие языки; есть среди них и такой, на котором счастье зовётся коротко и просто: “глюк”.

Но к чему так много пишу я о слове “галлюцинация” и ни слова о ней самой? К тому, что слово “галлюцинация” — само галлюцинация.

Сколь многим кажется, будто знают они, что же стоит за словами! Спроси их, что стоит за словом “галлюцинация” — ответят тебе: “То, что существует для одного и не существует для других”.

Задумайся над этими словами — и они, подобно шутке древних богов, станут истиной. Но если сегодня истина в том, что у тебя болит голова — поверишь ли ты им, объявляющим твою головную боль галлюцинацией? Впрочем, также и все ощущения тела, ибо они суть только для тебя.

Если ты отморозил палец руки твоей до бесчувствия, пусть товарищи твои положат по пальцу своему на край стола. Положи и ты свой отмороженный среди них. Отличишь ли с закрытыми глазами, на ощупь, другой рукой свой палец от чужих?

Мы привыкли думать, что другие люди что-то чувствуют. Быть может, и твой отмороженный палец что-то чувствует, но тебе он об этом не скажет.

Итак, то, что чувствует в себе отмороженный палец — его галлюцинация, не твоя. Однако, и то, что чувствуешь ты всем телом твоим — твоя галлюцинация, не его.

Но если всё наше тело — галлюцинация, то его, должно быть, нет?

Неужели и в самом деле я, как и всё живое, не тело, но лишь движение и обратная связь? Кажется, докатился Заратустра до того, что начал верить сам себе.

А то, что не есть я? То, что могу я видеть и слышать, воспринимая так, будто оно снаружи меня? Вот, хотя бы эти письмена.

Ты скажешь мне, что видишь их, я тебе — что вижу и я. Но как узнать, видим ли мы одно и то же? Ибо кто поручится, что мы пользуемся одной и той же лупой?

Не может глаз видеть сам себя. Но разве глаз устроен так, что может заглянуть в плоть другого глаза? Итак, никогда не узнаешь ты, видит ли твой глаз то, что видит другой.

Мы привыкли думать, что другие люди что-то видят. Быть может, и твой отмороженный глаз что-то видит? И отмороженное ухо твоё слышит для себя самого?

Истинно говорю вам, всё, что мы воспринимаем, есть галлюцинация, в том числе само это слово.

Даже и носящий у глаз своих очки с фирменной наклейкой, даже и он на месте наклейки галлюцинирует привычный мир — не сразу, но во всей красе его.

Однако курящие пеньковую верёвку говорят о другом — о расширении сознания говорят они.

Один человек пришёл ко мне, чтобы стать моим учеником, и заговорил о расширении сознания. “Следуй за мной и оставь сознанию расширять своё сознание”, — сказал я ему. Ибо знает Заратустра, что сознание расширить невозможно.

Невозможно — ведь что есть сознание? Что есть соболезнование — перед болезнью? Что есть современность — перед временем? Что есть событие — перед бытием?

Каждое из названных подобно резинке от эспандера: вот, торговец тянет её, дабы прикрепить товар свой к тележке, и она делается тоньше, а узор на ней содержит всё то же число деталей.

И если к резинке можно ещё приложить рулетку, а к современности часы — и даже к соболезнованию да приложится градусник и мерный стаканчик для слёз, если претендует оно на искренность! — то какой мерой мерить событие и какой сознание?

Говорю вам: число деталей в узоре сознания неизменно, если неизменностью назвать границы, за которые оно не выходит, и оно никогда не меньше пяти и не больше девяти. Что же после этого есть сознание — перед знанием?

Однако какие же ещё благие намерения есть у курящих верёвку? Они хотят достичь неба — и тянут свою верёвку к небесам.

“Рождённый ползать летать не может”, — так говорят курящие верёвку и тянут её к небесам. Но не сами ли они ползут вверх — по верёвке?

Говорю вам, стремящиеся в небо, имеющему крылья — к чему ещё верёвка?

Говорю вам, стремящиеся в небо, умеющему летать и рождённому летать — к чему ещё попадать в небо иными путями? Ибо, имеющий крылья, — не уподобляется ли он петуху на чаше катапульты? Впрочем, некий петух, запущенный в полёт принудительно, стал тем самым героем курятника.

Говорю вам, стремящиеся в небо, имеющему крылья и умеющему летать — к чему ещё попадать в небо иными путями? Ибо он рискует попасть в него пальцем.

Но небо над ним голубое и холодное, как лёд, и палец его, коснувшись неба, будет отморожен — скажет ли он после владельцу своему о своих галлюцинациях?

Курящие верёвку говорят, что не вызывает она зависимости. Их отмороженный небесный палец волен думать иначе — мне он об этом ничего не рассказывал. Однако — что ж... быть может единственным зависимым от верёвки был висящий на ней древний бог норманнов.

Но даже и зависимость от пеньковой верёвки, существуй она, не страшна так, как однобока зависимость от неба.

И попавшему в эту кабалу скажу я так: ты завис под небом и ищешь верёвку? — зная, что весь мир галлюцинация, галлюцинируй также и верёвку. Галлюцинируй её и кури её — по крайней мере, избавишь ты себя от галлюцинаций, в которых платишь за неё деньги”.

Так писал Заратустра. И, написав, печально усмехнулся и добавил:

“Вот, наступил Заратустра на благие намерения курящих верёвку и растоптал их, и стали они плоскими, как рыба камбала”.