Сейчас же, осматривая мышьяковцев, ждущих своей очереди, Санька убеждался, что спокойнее всех ощущает себя именно Альберт. Таких, как он, в спорте раньше звали подставой, а раскрытие подставы всегда оборачивалось скандалом. Санька не знал, есть ли в регламенте конкурса что-нибудь о замене члена группы, но упорство, с которым Нина предлагала ему ресторанного гитариста, успокоило его.

Только за два номера до выхода к "Мышьяку" подошла Нина. Она объявила порядок движения на сцене, хотя и без того было ясно, что гитарист не сядет за барабаны и тарелки, а клавишник не схватит бас-гитару. Говорила она, не обращаясь ни к кому конкретно, но Санька-то хорошо понимал, что на самом деле она объясняла не порядок размещения, а требовала извинений от него. И когда она медленно, с начальственной важностью, вышла из комнаты, он нехотя двинулся за ней.

-- Ты это... Нин... извини, -- пробормотал он ей в спину.

Строгий серый пиджак замер, сделал складку между лопаток, будто слова вонзились туда острым крючком, и Нина все-таки обернулась.

Ее лицо было сухим и бледным. Как простыня в больничной палате.

-- Я не хотел. Водка проклятая...

-- Ничего. Я уже забыла.

-- Серьезно?

Она посмотрела на него с таким видом, будто никогда не думала, что может иметь несерьезный вид.

-- Как там Владимир Захарыч? -- поняв, что именно нужно спросить, задал он вопрос.

-- Уже лучше.

-- Это хорошо.

-- Он просил узнать у вас, как вы оцениваете повышенные меры безопасности во дворце культуры?

-- Мы уже говорим на "вы"?

-- Так что ему передать?

Санька вспомнил мордоворотов у входа во дворец, у входа в зал, на первом ряду слева и справа от жюри, у черного входа и, не зная, какие еще меры предприняты, объявил:

-- Вроде неплохо с безопасностью. Но я не все видел.

-- Хорошо. Я так ему и передам.

-- Значит, мы уже на "ты" не говорим?

-- Не опоздайте на сцену, -- хитро ответила Нина. Опоздать-то ведь мог не только Санька, а и вся группа. -- Члены жюри очень устали, а им еще совещаться после первого тура.

-- А когда объявят результаты?

-- Завтра утром. Список будет висеть в фойе...

-- Санька, нам сказали приготовиться! -- вылетел из комнаты

Андрей.

Вокруг его глаз лежала не замечаемая раньше синева. Глаза будто бы хотели, чтобы их пожалели.

-- Вперед! -- крикнул Санька. -- За орденами!

Когда он обернулся, то невольно вздрогнул. Нины в коридоре не было. Она будто бы испарилась. Во всяком случае, так беззвучно из людей, которых знал Санька, мог перемещаться только человечек Букахи. Но он сейчас сидел в зале и терпеливо ждал конца их выступления, а значит, не мог научить Нину превращаться в невидимку.

-- Ну ты чего? -- одернули его в спину. -- Сам орешь, а не идешь!

-- Да-да, конечно...

Мимо них прозрачным облаком скользнула Жозефина. Зал проводил ее вяло, но у нее все равно было лицо триумфаторши. Остриженные белые волосенки на маленькой головке Жозефины сияли нимбом.

-- Удачьи, ребьята! -- с сильным прибалтийским акцентом выкрикнула она, но Андрей лишь пробурчал:

-- К черту!..

Солист с микрофоном иногда бывает похож на солдата с гранатой, которого послали взорвать вражеский танк. Чем моложе солист и неопытнее, тем сильнее это ощущение.

Санька не был новичком на сцене, но когда он совсем близко увидел угрюмые инквизиторские лица членов жюри, пальцы обжали микрофон как гранату. Сзади, в глубоком тылу, молчали музыканты, и только теперь он понял, что в конкурсе участвует не "Мышьяк", а один Санька. И судьба группы зависела не от общего исполнения, а от того, как он возьмет первую ноту.

Под проигрыш вступления Санька заученно сделал несколько взмахов руками, как матрос-сигнальщик, передающий сообщение флотскими знаками, заметил ехидную улыбку у крайнего члена жюри, длинноволосого, явно отставного рок-музыканта, и его ожгло мыслью, что он одет совсем не по стилю песни. Мелодия лилась из шестидесятых, а то и, может, пятидесятых годов, а его полосатый балахон BAD+BAD был явно из девяностых. Только идиот мог не заметить этого. Получалось примерно, как если бы металлисты вылезли на сцену в рэповских присобраных штанах.

Пытаясь отвлечь внимание от одежды, Санька по-балетному крутнулся

вокруг своей оси и, чуть не промазав мимо такта, начал:

-- Во-оробышек! Во-оробышек! На-ахохлилась опять... Мне

по-оцелуев-зернышек тебе хоте-елось дать!..

Горло не подчинялось Саньке. Он не вытянул терцию и готов был

провалиться со стыда под сцену. Но доски под ногами упрямо не

хотели трещать, а зал, замерев, смотрел на него сотнями глаз. Зал

плохо просматривался, но уже по первым рядам можно было судить,

что он -- женский, что основной зритель ждет эмоций и признаний в

любви, и Санька в паузе между вторым куплетом и припевом сбежал по ступенькам со сцены.

Пальцы до боли в них сжимали радиомикрофон, но старое, въевшееся в голову ощущение шнура, заставляло его время от времени бросать испуганный взгляд под ноги. Теперь уже внизу, в проходе между секторами зала он увидел вместо шнура у кроссовок упавший цветок гвоздики. Цветок был белым и выглядел комком снега, в который воткнули зеленую палку. В жарком душном зале комок мог тут же растаять, и Санька, подняв его, попытался отыскать ту, что бросила его, но у всех девчонок были такие одинаковые глаза, что он за руку вырвал из сиденья самую ближнюю из них и, кажется, наверняка промазав мимо музыки, затянул припев:

-- Во-оробышек!.. Во-оробышек!.. Не на-адо уходить!.. У ка-аждой ведь из Зо-олушек принц должен в жи-изни быть!..

У девчонки, которую он держал за руку не слабее, чем микрофон, оказалась неплохая память. Второй раз припев она проорала уже вместе с Санькой. Он благодарно поцеловал ее в соленую щеку, вызвав громкий визг, отпустил и снова провел взглядом по глазам зрительниц. И тут же ощутил, как что-то кольнуло внутри. Среди глаз удивленных, усталых, смущенных, восхищенных и безразличных он неминуемо зацепился за глаза внимательные.

Из глубины зала, ряда из двадцатого, на него пристально, будто запоминая на всю жизнь, смотрели мужские глаза. У их обладателя была короткая прическа и серая майка с какой-то эмблемой на груди. Головы и спинки стульев скрывали почти всю надпись. Да и майка, возможно, была не серой. Когда в зале полумрак, а за тобой гоняется луч софита, то все кажется серым.

Саньке очень захотелось пойти навстречу глазам, но это было бы уже слишком. Жюри не станет спиной слушать его песню. И он, лишь запомнив родинку на левой щеке парня, чуть ближе к носу, вернулся на сцену.

Азарт был утерян вроде бы навсегда. Он еще поднапрягся в конце, на втором прогоне припева, когда горло оттаяло, и он чуть не выжал из него высокие, в духе Паваротти, "о-о-о" в слове "воробышек". Но, кажется, все-таки не выжал.

Зал перекрыл наступившую тишину аплодисментами, но Саньке почудилось, что зрители скорее хлопали тому, что их мука в душном зале закончилась, чем его исполнению. Со сцены трудно было отыскать точку, в которой он запомнил глаза. Зрители уже начали вставать, и зал превратился в совсем другой зал.

-- Уходим! -- окриком в спину потянул его со сцены Андрей.

Он подчинился голосу менеджера, так и не найдя обеспокоившие его глаза.

-- На кой ляд ты полез в зал?! -- оглоушил его в коридоре Андрей. -Ты бы видел рожу Покаровской! Мне сказали, что у нее жуткий остеохондроз, а она вынуждена была поворачивать за тобой голову!..

-- Ну и что теперь? -- вяло отбивался Санька. -- Попросим еще раз исполнить?

-- Хреново другое, -- дернулся Игорек. -- Ты с припевом опоздал. И сфальшивил в одном месте. Раньше ты такие пенки не пускал...

-- Не сфальшивил, а не вытянул терцию, -- поправил Виталий. -

Вряд ли мы теперь в десятку попадем...

У него был самый изможденный вид. Он будто бы не играл на клавишных, а разгружал вагон угля.