— Страх… — отозвался Лют. — Но не будет же он тебя высматривать — не до того ему сейчас… И знаешь, можно ведь сделать, чтоб царь тебя не узнал…

Ума нам обоим, конечно, не занимать, быстро придумали, чем от меня глаза царевы отвести и как на играх спокойно показаться. Люта-то все равно без волка, булавы и бровей грозно сведенных никто не узнает, а мою ухмылку гнусную любой царский человек, верно, запомнить успел. То, что гнусную — это не я, это Храп добавил. Конягу я с собой не взял, у бабки оставил, предварительно трубу Зореславе вычистив. Много было сажи — щедро с конем поделился, был рыж, стал гнед! Красивый такой, в пятнышко! И болтать строго настрого заказал. Лют своего Серого еще на подходе к деревне в лес отпустил, чтоб никто не пугался, что волк у избы ночью спит или что лошадь мясо харчит.

Сперва я Люта в бои кулачные отправил — денег немножко достать. Потом нашли балаганщиков заезжих — купили у них бороду потешную, накладную. Знатную такую, надо сказать, пушистую, густую. Только рыжую — Храпу бы больше подошла, но и на мне ничего так смотрелась. Чесалась только, зараза, страшно, зато от груди до глаз ничего не видать. Я еще и шапку напялил — вообще одни глаза на лице остались. Лют смеялся долго, потом успокоился, на площадь позвал.

— На дочерей бы царских глянуть — дело… — говорит.

— Елены тебе не хватило, окаянный? — смеюсь я. — Было бы на что смотреть… Я когда при царе ходил, часто их видел… Настасья — близняшка Еленина, а характером поспокойней будет. Самая веселая — Марфуша, ее все любят, Марья — тихая точно мышь, скрытная такая, а старшенькая Дарья получше царя знает, что и как в государстве делать надо…

Но на площадь перед теремом царским пошли. Вообще-то терем не царский, а князька местного, Фомы, но на время приезда государя переделали в царский. Даже слово какое-то подобрали — резиденция, на заморский лад. Там шум, гам, веселье! Карусель вертится, лоточники снуют, скоморохи народ веселят, цыгане откуда-то появились — медведя привели, танцевать заставили. Девушки красуются, стайками собираются, глазками постреливают, вечером за воротами люд костры разведет, будут пляски, песни, поцелуи… Надо будет бороду эту дурацкую снять, там-то никто не узнает.

— И чего все к дочерям этим царским так рвутся? — говорю я тихо. — Глянь-ка, Лют, в сторону — чем не царевна?

Усмехается Лют.

— Терема стоаршинного что-то не видать, — продолжаю, — что другое царь придумал, чтоб самого удалого найти?

— Наверно, охотников тьма…

— А и может… Хотя после Тверда, я бы не пошел…

Приметил я тем временем по стрельбе из лука состязания, а рядом тоже парни тешатся, силой да ловкостью похваляются — дерутся, палками вместо мечей машут, на шест высоченный, скользкий забираются. Приметил — Люта за собой потянул. Пока он там палкой орудовал всем на зависть, я пострелял, на шест заполз, детство вспомнив. Вернулся с кольцом колбасы и связкой баранок — решил, что бабке отдам, она меня после дымохода прочищенного уже внучком считает. Лют показался — с валенками, недовольный очень.

— И зачем мне они? — крушится. — Еще бы тулупом в середине лета одарили!

— К зиме побережешь, — улыбаюсь я, Люта на волке в валенках представляя. — Бабке отдай, ей больше пригодится…

— И то верно… Глянь!

У терема помост соорудили, шесть стульев богатых на нем стоит, один побольше — трону временная замена, остальные для жены, дочерей и малого царевича Ивана. Стража стоит там же, со всех сторон, много лиц знакомых.

— Что я-то? Это ты хотел смотреть на них, я уже по самые уши…

— Да посмотри! Счету обучен? Сколько дочек?

— Три, и Ивашка еще.

— Вот! А Зореслава сказала — еще одна дочка приехала!

— М-да… — только и ответил я, царскую семью оглядывая. Царь наш грозный Гордей брови свел, жена его Ефросинья рядышком, Ивашка-царевич десяти лет отроду близ матери, Марфуша глазами лукавыми блещет, Дарьюшка гордо сидит, плечи расправив, Марья косу теребит, очи долу опустила.

— Может, не приехала еще эта Ясногора? — предполагает Лют.

— Зная нашего царя-батюшку, — вздыхаю я, — и славу о дочерях его, скорее всего это снова…

Встал тут Гордей, толпа замолчала, все остановилось — уважают нашего царя и любят.

— Вот сейчас он возьмет и скажет, — шепчу я, — мол, собирайтесь, ясны соколы, да на помощь красной девице, дочурке моей родненькой, кровиночке…

— Горе в царском тереме! — звучно молвит царь. — Украли дочурку мою ненаглядную, восемь лет невиденную!

Я прыснул. На меня покосились как на жестокосердного негодяя. Это что, только мне слова государя смешными показались?

— Пропала Ясногорушка прямо из терема, в эту ночь увели! Отвечай предо мной, честный люд, видали ли вы что странное этой ночью, слышали ли?

За время выдержанной паузы люд если что и видел-слышал, то не признался и отвечать не захотел.

— Добры молодцы! Кто найдет мою доченьку и домой вернет, награду получит!

— Хм, а царевну в невесты уже не обещает, — говорю я, — с тех пор, как Марфуша из дома убежала, а назад ее мельник местный привел…

— Награда — три сотни золотом! Надежда вы моя, удальцы русские!

— Как всегда, — фыркаю я.

— А кто Светояра, дружинника моего, богатыря, ко мне приведет, тому десять золотых пожалую!

Я икнул. От удивления. Лют посмеялся тихонечко.

— Вот и потребовался царю Светояр…

— Так может, пойдешь? — спрашивает Лют.

— Не пойду. А вот царевну доставать надо.

— Слушай, а почему ты вот как бродяга какой-то разгуливаешь, если царь за каждый подвиг всегда такие деньги обещает?

— Это он люду обещает, — отвечаю я наставительно. — А я и так ему служу.

— Сдалась тебе тогда эта Ясногора!

— Ну ты, Лют, даешь! Я же царю при всем прочем верен!.. — душевно так сказал, аж самого пробрало. И добавил:

— А казна трех сотен убытка не выдержит, это всяко. Тут уж действительно легче меня привести, чем Ясногорку отыскать.

— Ты прости, Яр, если обидел, — говорит вдруг Лют. — Просто узнать хотел, зачем ты Гордею служишь. Видать и вправду — за добро радеешь. Кощей вот любит себя злодеем первостепенным величать, правда, ржет при этом, что твоя коняга…

— И что, как-то по другому у тебя служба Кощею идет? — интересуюсь.

— То же, — тяжко вздыхает Лют, мне меня же напоминая.

А царь меж тем о горе своем закончил, к делам насущным перешел. Понимаю я царя. Сколько раз пропадали у него дочки — все одно, уведут, запрут и ждут выкупа злодеи. Обычно меня дожидались. Или Тверда, пока тот не женился.

— А теперь, народ мой, весть славная! — народ оживился. — Знают все, что две дочки у меня на выданье! Три, — поправился (верно, с непривычки), — если Ясногору приведут. Старшая, Дарьюшка, радость моя, скоро выходит замуж за правителя соседнего царства-государства, за Ивана-ду… царя славного да справного!

Теперь уже не я один ладонью рот зажал. Вот уж где Дарьина смекалка да разумность не помешают! Как этот… Ванятка… до царева престола добрался, не ведаю. Правда, говорят, хороший малый, добрый…

— А завтра съедутся удальцы со всех сторон в Карочун! Покажут смелость, да доблесть, да отвагу, да силушку молодецкую! Если рода княжеского или боярского или купеческого или воинского — быть мужем Марье моей да Марфе лучшим из лучших…

Я уж ожидал, что добавит: "И о Ясногорке договоримся на будущее". Не сказал. Забыл, должно быть.

Идем обратно, к бабке, Лют себя странно ведет, все тревожится, сам не свой.

— Чтоб дочерей родных как на базаре выставляли, какими-то играми решали, за кем им всю жизнь мыкаться! — говорит, руками размахивает. — Да где ж такое видано?

— В любом царстве-государстве, где дочек больше двух, — осторожно отвечаю я.

— Неправильно это!

— Ишь ты как заговорил, Лютич! Утром вроде о таком не думал, тоже на царевен поглядеть хотелось… Лют! — осенило меня. — Лют, ну ты даешь!

— Замолчи! — рыкнул Лют, все догадки мои укрепив.