Корсаковская "интеллигенция" устроила Наумовой торжественные похороны, хотя сахалинская сплетня, сахалинская клевета, уж никак не могущая понять, что можно жизнь свою отдавать какой-то каторге - даже в могиле не пощадила покойной страдалицы.

Эта могила... Она должна быть здесь... Но где она?

Искал, искал, - не нашел.

- Должно быть, там! - говорили мне господа "интеллигенты".

А ведь со смерти Наумовой прошло еле-еле два года!

Приамурский генерал-губернатор прислал на могилу Наумовой чудный металлический венок с прекрасной надписью на медной доске.

Этот венок висит... в полицейском управлении.

Повесить нельзя. Украдут!

Да и где бы они могли его повесить?

Такова "долженствующая быть" святая могила среди безвестных грешных могил.

Тюрьма

Тюремный "день" начинается с вечера, когда производится "наряд", распределение рабочих на работы.

Так мы и начнем наш "день в тюрьме".

Наряд

Тюремная канцелярия. Обстановка обыкновенного участка. Темновато и грязно.

Писаря из каторжных скрипят перьями, пишут, переписывают бесконечные на Сахалине бумаги: рапорты, отношения, доношения, записки, выписки, переписи.

При выходе смотрителя тюрьмы все встают и кланяются.

Старший надзиратель подает смотрителю готовое уже распределение на завтра каторжных по работам.

- На разгрузку парохода столько-то. На плотничьи работы столько-то. На таску дров, бревнотасков... В мастерские... Вот что, паря, тут Икс Игрекович Дзэет просил ему людей прислать, огород перекопать.

- Людей нет, ваше высокоблагородие. Люди все в расходе.

- Ничего. Пошли шесть человек. Показать их на плотничьих работах. Да, еще Альфа Омеговна просила ей двоих прислать. Отказать невозможно. А тут этот контроль теперь во все суется: покажи ему учет людей. Просто, хоть разорвись! Ну, да ладно, - пошли ей двоих, из тех, что на разгрузку назначены...

"Наряд" кончен.

Начинается прием надзирателей.

- Тебе что?

- Иванов, ваше высокоблагородие, очень грубит. Ты ему слово, он тебе десять. Ругается, срамит!

- В карцер его. На три дня на хлеб и на воду. Тебе?

- Петров опять буянит.

- В карцер! Все?

- Так точно, все-с.

- Зови рабочих.

Входит толпа каторжных, кланяются, останавливаются у двери. Среди них один в кандалах.

- Ты что?

- Подследственный. Приговор, что ли, объявлять звали.

- А! Ступай вон к писарю. Васильев, прочитай ему приговор.

Писарь встает и наскоро читает, бормочет приговор.

- Приамурский областной суд... Принимая во внимание... самовольную отлучку... с продолжением срока... на десять лет! - мелькают слова. Грамотный?

- Так точно, грамотный!

- Распишись.

Кандальный так же лениво, равнодушно, как и слушал, расписывается в том, что ему прибавили десять лет каторги.

Словно не о нем идет и речь.

- Уходить можно? - угрюмо спрашивает кандальный.

- Можешь. Иди.

- Опять убежит, бестия! - замечает смотритель.

__________

По правилам каторги, "порядочный" каторжник всякий приговор должен выслушивать спокойно, равнодушно, словно не о нем идет речь. Не показывая ни малейшего волнения. Это считается "хорошим тоном". В случае особенно тяжкого приговора каторга разрешает, пожалуй, выругать суд. Но всякое "жалостливое" слово вызвало бы презрение у каторги. Вот откуда это "равнодушие" к приговорам. В сущности же, эти продления срока за "отлучки" их сильно волнуют и мучат, кажутся им чересчур суровыми и несправедливыми. "За семь дней, - да десять лет!" Я сам видал каторжника, только что преспокойно выслушавшего приговор на пятнадцать лет прибавки. Разговаривая вдвоем, без свидетелей, он без слез говорить не мог об этом приговоре: "Погибший я теперь человек! Что ж мне остается теперь делать? Навеки уж теперь". И столько горя слышалось в тоне "канальи", который и "глазом не моргнет", слушая приговор.

__________

- Тут еще приговор есть. Федор Непомнящий кто?

- Я! - отзывается подслеповатый мужичонка.

- Ты хлопотал об открытии родословия?

- Так точно.

- Ну, так слушай.

Писарь опять начинает бормотать приговор.

- Областной суд... заявление Федора Непомнящего... осужденного на четыре года за бродяжество... признать его ссыльно-поселенцем таким-то... принимая во внимание несходство примет... глаза у Федора Непомнящего значатся голубые, а у ссыльно-поселенца серые... нос большой... постановил отклонить... Слышал, отказано?

- Носом, стало быть, не вышел? - горько улыбается Непомнящий. Выходит теперь, что и я не я!..

- Грамотный?

- Так точно, грамотный. Только по вечерам писать не могу. Куриная слепота у меня. Меня и сюда-то привели.

- Ну, ладно! Завтра подпишешь! Ступай.

- Стало быть, опять в тюрьму?

- Стало быть!

- Эх, Господи! - хочет что-то сказать Непомнящий, но удерживается, безнадежно машет рукой и медленно, походкой слепого, идет к толпе каторжных.

Ни на кого ни приговор ни восклицание не производят никакого впечатления. На каторге "каждому - до себя".

- Вы что? - обращается смотритель к толпе каторжных.

- Срок окончили.

- А! На поселение выходите? Ну, паря, до свиданья. Желаю вам. Смотрите, ведите себя чисто. Не то опять сюда попадете.

- Покорнейше благодарим! - кланяются покончившие свой срок каторжане.

- Опять половина скоро в тюрьму попадет! - успокаивает меня смотритель. - Тебе что?

Толпа разошлась. Перед столом стоит один мужичонка.

- Срок кончил сегодня, ваше высокоблагородие. Да не отпущают меня. С топором у меня...

- Топор у него пропал казенный, - объясняет старший надзиратель.

- Пропил, паря?

- Никак нет. Я не пью.

- Не пьет он! - как эхо подтверждает и надзиратель.

- Украли у меня топор-от.

- Кто же украл? Ведь знаешь, небось?

Мужичонка чешет в затылке.

- Нешто я могу сказать, кто. Сами знаете, ваше высокоблагородие, что за это бывает, кто говорит.

- Ведь вот народец, я вам доложу! - со злостью говорит смотритель. Воровать друг у друга - воруют, а сказать - не смей! Что ж, брат, не хочешь говорить, - и сиди, пока казенный топор не найдется. Большой срок-то у тебя был?