Но едва только в комнате Луизы погас последний отблеск свечи, как молодая женщина приподнялась на локте и, широко раскрыв глаза, внимательно прислушалась.

Все снова погрузилось в безмолвие и тьму.

Тогда она не спеша откинула шелковое одеяло, лежавшее на постели, спустила босую ногу на керамический пол, встала, держась за изголовье кровати, опять прислушалась и, убедившись, что все тихо, пошла к двери, противоположной той, через которую вошел и вышел ее муж, направилась в коридор, отворила дверь, ведущую к герцогине, и, легкая и безмолвная как тень, оказалась на пороге комнаты, где лежал больной.

Он по-прежнему был без сознания; Микеле толок травы в бронзовой ступке, а Нанно выжимала из них сок на раны больного.

Мы, кажется, уже говорили в одной из предшествующих глав (быть может, в первой), что кавалер Сан Феличе был ученый.

Но хотя ученые, как и стерновские путешественники, могут разделяться и даже подразделяться на множество категорий, следует различать два основных их разряда: ученые скучные и ученые занимательные.

Первый разряд — самый многочисленный и считается самым знающим.

За свою жизнь нам довелось встретиться и с несколькими учеными занимательными; собратья обычно отмежевывались от них как от людей, наносящих ущерб делу тем, что примешивают к науке остроумие или воображение.

Хотя это и может повредить кавалеру Сан Феличе в глазах читателей, мы все же вынуждены признать, что он принадлежал ко второй разновидности, то есть к разряду ученых занимательных.

Мы говорили также, но давно, а потому читатели могли и забыть это, что кавалеру Сан Феличе было лет пятьдесят с небольшим, одевался он очень просто, но в то же время изысканно и что, не приобретя в своих занятиях, продолжавшихся всю жизнь, никакой определенной специальности, он был скорее человеком знающим, чем ученым.

Будучи аристократом, постоянно живя при дворе или среди вельмож, отдав в молодости много времени путешествиям, особенно по Франции, он отличался тем чарующим обхождением и той любезной непринужденностью, какие свойственны были людям типа Бюффона, Гельвеция и Гольбаха, причем он не только разделял общественные взгляды этих людей, но воспринял их созерцательность и их философское почти что безверие.

И действительно, изучив, подобно Галилею и Сваммердаму, бесконечно большие и бесконечно малые, спустившись с миров, вращающихся в эфире, к инфузориям, плавающим в капле воды, поняв, что звезда и атом занимают в сознании Бога одинаковое место и пользуются той же беспредельной любовью, какою Создатель окружает все свои творения, кавалер почувствовал, что душа его, как искорка, вылетевшая из божественного очага, загорелась любовью ко всему сущему. Но малые создания возбуждали в нем больше любопытства и нежности, чем величественные, и мы решаемся почти что утверждать, что превращения личинки в куколку и куколки в скарабея, наблюдаемые в микроскоп, казались ему не менее захватывающими, чем медленное вращение гигантского Сатурна, объем которого в девятьсот раз больше объема Земли, причем один оборот его вокруг Солнца, вместе с громоздким оснащением в виде семи лун и еще не разгаданным украшением в виде кольца, длится около тридцати лет.

Ученые занятия несколько отдалили его от действительной жизни и погрузили в жизнь созерцательную. Поэтому, когда из окна своего дома, унаследованного от отца и деда, в жаркие ночи неаполитанского лета он наблюдал, как под веслом рыбака или в дорожке, бегущей за лодкой, зажигается голубоватый огонек, словно отсвет Венеры; когда целый час, а то и всю ночь он, опершись на подоконник, любовался заливом, блистающим огнями; когда он смотрел, как при южном ветре от волны к волне протягиваются огненные гирлянды, скрывающиеся от его взора за Капри, но несомненно доходящие до самых берегов Африки, — люди удивлялись: «Чем занимается там мечтатель Сан Феличе?» А Сан Феличе просто переносился из мира вещественного в мир невидимый, от жизни шумной — к жизни безмолвной. Он понимал, что огромный огненный змий, обвивающий земной шар, не что иное, как совокупность микроскопических существ, и воображение его в ужасе отступало перед страшным богатством природы, громоздящей под нашим миром, над нашим миром, вокруг нашего мира иные миры, о которых мы и не подозреваем и посредством которых высшая бесконечность, ускользающая от нашего взора в потоках света, беспрерывно сливается с бесконечностью низшей, уходящей в бездны и теряющейся во мраке.

Мечтатель Сан Феличе за этой двойственной бесконечностью созерцал и самого Бога — не так, как созерцал его пророк Иезекииль в грозе и буре; не так, как узрел его Моисей в неопалимой купине, нет, — Бог открывался ему осиянный величавым покоем извечной любви, подобной гигантской лестнице Иакова, по ступеням которой восходит и нисходит все сотворенное.

Теперь, пожалуй, можно было бы предположить, что эта бесконечная любовь, равномерно отданная всей природе, несколько ослабляет иные чувства, которые имел в виду римский поэт, сказав: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Нет, у кавалера Сан Феличе особенно ясно сказывалось то различие между душою и сердцем, которое позволяет наместнику Творца быть как Бог — спокойным и ясным, когда душа его поглощена созерцанием; то как человек — радостным или удрученным, когда он чувствует сердцем.

Но из всех чувств, возвышающих жителя нашей планеты над окружающими его животными, самые искренние и самые преданные кавалер посвятил дружбе, и надобно подчеркнуть, что именно дружба оказала глубокое, исключительное влияние на его жизнь.

Кавалер Сан Феличе, воспитанный в дворянском коллеже, основанном Карлом III, учился там одновременно с человеком, приключения, изящество и блистательная карьера которого наделали много шуму в неаполитанском обществе на исходе минувшего века; то был князь Джузеппе Караманико.

Если бы этот человек был всего лишь князем, Сан Феличе, вероятно, питал бы к нему обычное уважение или ревнивую зависть, какие дети всегда питают к товарищам, пользующимся снисходительностью преподавателей только из-за своего титула; но Джузеппе Караманико был сам по себе прелестным ребенком, добрым и простосердечным, как со временем стал обаятельным человеком, благородным и преданным.

Между князем Караманико и кавалером Сан Феличе произошло, однако, то, что неизбежно случается с друзьями: один из них оказался Орестом, другой — Пиладом; Сан Феличе досталась роль менее блистательная в глазах света, зато самая похвальная в глазах Господних: он стал Пиладом.

Легко понять, как будущий ученый, с его выдающимся умом и склонностью к наукам, выделялся среди своих школьных соперников и, наоборот, каким плохим учеником, по своей аристократической беззаботности, был будущий неаполитанский министр, будущий посол в Лондоне, будущий вице-король Палермо.

Так вот, благодаря трудолюбивому Пиладу, который учился за двоих, ленивому Оресту всегда удавалось оставаться в первом ряду; он получал столько же наград и похвальных листов, столько же поощрений, как и Сан Феличе, а в глазах преподавателей, не знавших или не желавших знать секрет его успехов, имел даже больше заслуг. Он сохранял это превосходство как бы благодаря своему происхождению и словно ничуть не заботясь о нем.

Но сам Орест знал тайну этой преданности и, отдадим ему справедливость, ценил ее по достоинству, как станет ясно из дальнейшего нашего рассказа, когда она подвергнется испытанию.

Когда молодые люди вышли из коллежа, каждый вступил на тот путь, на который его влекло или призвание, или общественное положение: Караманико избрал военную карьеру, Сан Феличе — науку.

Караманико поступил капитаном в полк Липариотов, названием своим обязанный Липарским островам, откуда происходили почти все его солдаты; полк был сформирован самим королем; командовал им тоже король, имевший звание полковника, и служить там считалось высшей честью, на какую только мог рассчитывать знатный неаполитанец.