Сан Феличе стал путешествовать, объездил Францию, Германию, Англию; он пять лет не был в Италии, а когда вернулся в Неаполь, Караманико стал уже первым министром и возлюбленным королевы.

Придя к власти, Караманико прежде всего позаботился о том, чтобы создать своему любезному Сан Феличе независимое положение; в его отсутствие он сделал его рыцарем Мальтийского ордена, освобожденным от обета; впрочем, на эту милость имел право всякий, кто мог доказать, что достоин ее. Кроме того, Караманико исхлопотал для него аббатство, приносящее две тысячи дукатов дохода. Эта рента, вместе с тысячей дукатов, которую приносило ему родовое достояние, превращала кавалера Сан Феличе, чьи вкусы, как у настоящего ученого, были весьма неприхотливы, в человека, не имеющего причин завидовать даже самому богатому жителю Неаполя.

Молодые люди уже познакомились с жизнью и возмужали, но по-прежнему любили друг друга; однако, поскольку один был занят наукой, а другой — политикой, виделись они редко.

В 1783 году поползли слухи о предстоящей опале князя Караманико; они очень занимали горожан и беспокоили Сан Феличе. Говорили, что Караманико, считая, вопреки мнению короля, Неаполитанское королевство державой скорее морской, чем континентальной, и желая создать достойный ее флот, но будучи обременен государственными делами, обратился к великому герцогу Тосканскому Леопольду с просьбой милостиво уступить ему офицера, которого неоднократно превозносили в связи с походом против берберийцев, с тем чтобы он, в чине адмирала, был поставлен во главе неаполитанского флота.

То был кавалер Джон Актон, ирландец, родившийся во Франции.

Но едва Актон благодаря Караманико оказался в Неаполе в положении, о котором даже мечтать не смел, как он стал прилагать все усилия к тому, чтобы заменить своего покровителя и в сердце королевы, и на посту первого министра, который Караманико занял благодаря не столько своим заслугам и титулу, сколько расположению к нему королевы.

Однажды вечером Сан Феличе с удивлением увидел входящего к нему Караманико: князь приехал как простой смертный и не позволил доложить о себе.

В тот теплый майский вечер Сан Феличе был занят в своем прекрасном саду, который мы попытались описать, ловлей светлячков, желая понаблюдать, как уменьшается их свечение по утрам.

Увидев друга, он радостно вскрикнул, бросился в его объятия и прижал его к груди.

Князь ответил на эти объятия со свойственной ему сердечностью, проявившейся в этот раз особенно пылко оттого, что его сердце терзали заботы и печаль.

Сан Феличе хотел было повести его в дом, но Караманико, проводившему с утра до вечера время в кабинете, не хотелось упускать случая подышать воздухом, напоенным ароматом апельсиновых деревьев, листва которых, отливающая металлом, шуршала над его головой; с моря веял теплый ветерок, небо было светлое; в вышине, отражаясь в заливе, сияла луна. Караманико указал другу на скамью, стоявшую у ствола пальмы, и они сели на нее.

Караманико немного помолчал, как бы не решаясь нарушить безмолвие окружающей природы, потом, вздохнув, сказал:

— Друг мой, я пришел с тобою проститься, быть может, навсегда.

Сан Феличе вздрогнул и посмотрел князю в лицо; ему казалось, что он ослышался.

Князь печально покачал своей красивой головой и добавил с выражением глубокого уныния на бледном лице:

— Я устал бороться. Я сознаю, что имею дело с человеком сильнее меня. Борьба эта, может быть, лишит меня чести, а уж жизни — наверняка.

— А королева Каролина? — спросил Сан Феличе.

— Королева Каролина — женщина, друг мой, а следовательно, существо слабое и изменчивое, — ответил Караманико. — Теперь она на все смотрит глазами этого ирландского интригана; боюсь, он доведет государство до разорения. Что ж, пусть трон падет, но без моего участия. Я не хочу содействовать его крушению и уезжаю.

— Куда же ты поедешь? — спросил Сан Феличе.

— Я согласился на пост посла в Лондоне; это ссылка почетная. Я беру с собою жену и детей: не хочу оставлять их одних и подвергать опасности; но есть человек, которого я вынужден оставить в Неаполе. Я рассчитываю, что ты заменишь меня возле нее.

— Возле нее? — переспросил ученый с некоторой тревогой.

— Не беспокойся, — ответил князь, силясь улыбнуться, — это не женщина, это девочка.

Сан Феличе вздохнул с облегчением.

— Да, — продолжал князь, — в горестные минуты я искал утешения у одной молодой женщины. Это был ангел небесный, и он вернулся на Небо, оставив мне живое воспоминание о себе — девочку, которой недавно исполнилось пять лет.

— Я слушаю, слушаю, — прошептал Сан Феличе.

— Я не могу ни признать ее своей дочерью, ни создать ей какое-либо положение в обществе, ведь она родилась в то время, когда я уже был женат; к тому же королева не знает и не должна знать о существовании этого ребенка.

— Где она?

— В Портичи. Время от времени я велю привозить ее ко мне, иногда сам езжу ее повидать. Я очень люблю это невинное создание, родившееся, боюсь, в злосчастный день, и поверь, Сан Феличе, клянусь тебе, мне легче расстаться со своей должностью, с Неаполем, с родиной, чем покинуть это дитя, истинный плод моей любви.

— Я тоже, Караманико, я тоже полюблю ее, — сказал кавалер ласково и просто.

— Тем лучше, ибо я рассчитывал, что ты заменишь меня подле нее, — продолжал князь. — Я хочу, как ты сам понимаешь, чтобы у нее было ни от кого не зависящее состояние. Вот полис на твое имя на пятьдесят тысяч дукатов. Помести эти деньги в какой-нибудь банк, и лет через пятнадцать сумма удвоится от простого прироста процентов; деньги, необходимые на ее содержание и воспитание, трать из своих собственных, а когда она достигнет совершеннолетия или выйдет замуж, ты возместишь свои издержки.

— Караманико!

— Позволь, друг мой! — сказал, улыбнувшись, князь. — Я прошу тебя оказать мне услугу и предоставь мне определить условия.

Сан Феличе нахмурился.

— Неужели ты любишь меня меньше, чем я думал? — прошептал он.

— Нет, мой друг, — отвечал Караманико. — Ты не только человек, которого я люблю больше всех, но и тот, кого я больше всех уважаю, и лучшее доказательство тому, что именно тебе я доверяю единственную часть своего сердца, оставшуюся чистою и целостною.

— Друг мой, — сказал ученый, несколько колеблясь, — я хотел бы просить тебя об одной милости, и если моя просьба не противна тебе, сделай милость — удовлетвори ее.

— Что такое?

— Я живу один, без семьи, почти без друзей; я никогда не скучаю, потому что человек не может скучать, имея перед глазами великую книгу природы; я люблю все — люблю траву, что утром склоняется под тяжестью росинок, словно под непомерным для нее грузом; люблю светлячков, которых я собирал, когда ты пришел сюда; люблю жука с золотыми крылышками, в которых отражается солнце; люблю своих пчел, которые строят для меня целый город; муравьев, которые образуют целую республику, но я ничему не отдаю предпочтения, а меня не любит никто. Если бы мне дозволено было взять к себе твою дочь, я, верно, любил бы ее больше всего на свете, и она, чувствуя, что я ее очень люблю, быть может, немножко полюбила бы и меня. Воздух на Позиллипо превосходный; из моих окон открывается чудесный вид; у нее был бы большой сад, чтобы бегать за бабочками, много цветов под руками и апельсинов у самых губ, она росла бы гибкой, как эта пальма, и стала бы такой же изящной и крепкой. Скажи, согласен ты, чтобы твоя дочка жила у меня?

Караманико смотрел на него со слезами на глазах и соглашался, ласково кивая.

— Кроме того, — продолжал Сан Феличе, думая, что еще не вполне убедил своего друга, — у ученого мало забот. Я занялся бы ее воспитанием, научил бы ее читать и писать по-английски и по-французски. Я знаю много всего, и знания мои, поверь, куда обширнее, чем думают окружающие. Наука занимает меня, но я не люблю о ней говорить. Все эти неаполитанские библиотечные крысы, эти знатоки Геркуланума, эти копатели Помпеи, не понимают меня и полагают, что я невежда, поскольку не прибегаю к высокопарным словам и говорю просто обо всем, что создано Богом и что мы находим в природе. Но это не так, Караманико. Я знаю не меньше их, а может быть, и больше. Даю тебе честное слово… Ты молчишь, мой друг?