Праховым же вызван к жизни талант тогда еще молодого Врубеля. Он первый провидел дивное дарование этого художника, смело предложил ему роспись Кирилловской церкви в Киеве, а позднее и эскизы к Владимирскому собору.

Там, где появлялся Прахов, закипала жизнь, и невозможное становилось возможным.

Для меня, в ту пору начинающего художника, знакомство с Праховым было нежданным и радостным, и оно создало в моей жизни целую эпоху. Перед тем на Передвижной выставке появился мой «Пустынник». Прахов увидал его в Киеве и тогда же задумал привлечь меня к работам в соборе. Вскоре я познакомился с ним в Москве на одном из спектаклей в доме Саввы Ивановича Мамонтова. Тогда мною только что было кончено «Видение отроку Варфоломею»; Адриан Викторович видел картину в мастерской, и мысль пригласить меня в Киев у него окрепла окончательно.

Весной я поехал туда. На лесах Владимирского собора впервые познакомился с В. М. Васнецовым, создавшим уже бóльшую и лучшую часть своих композиций. Познакомился с семьей Прахова. В их доме тогда можно было встретить не только «весь Киев», но и все, что появлялось и проходило через него выдающегося, интересного. В радушной, музыкальной, несколько эксцентричной семье Праховых все жили жизнью Владимирского собора, а сам Киев в те годы стал как бы центром художественной России.

Осенью я переехал из Москвы и начались мои пятилетние с небольшими перерывами работы в соборе.

В первую очередь мне задано было сделать эскизы на тему «Рождества» и «Воскресения Христова» для запрестольных стен на хорах^[317]. Эти темы раньше были предложены: «Рождество» — Серову, «Воскресение» — Врубелю. Серов, как я слышал, пропустил все сроки для представления эскизов, собор же, по повелению государя Александра III, должен был быть закончен в кратчайший срок. Врубель, как говорили тогда, разошелся с соборной комиссией, не утвердившей его замечательных эскизов «Воскресения Христова»…

По окончании «Рождества» и «Воскресения» мне предложили написать два иконостаса на хорах, а позднее иконостасы диаконика и жертвенника, причем Прахов посоветовал мне съездить в Италию (Равенну, Палермо), Грецию, в Константинополь, чтобы ознакомиться с мозаиками на местах.

Вернувшись из-за границы, я принялся за исполнение названных иконостасов. Адриан Викторович с живым интересом следил за работой, всячески ободрял меня, а в то время такое внимание его для меня было особенно ценно: для меня становилось все ясней, что мои молодые силы все более и более подавляет окрепший, мужественный талант Васнецова, и что опасность утратить, быть может, надолго свой художественный облик все растет, и Прахов, верно поняв мою тревогу, пришел ко мне на помощь.

В тот год он особенно часто уезжал в Петроград, оставался там подолгу, и мы, художники, начинали скучать: работа становилась вялой, нам чего-то недоставало, недоставало Адриана Викторовича. Но вот приходила телеграмма о его возвращении, а там появлялся и он сам — оживленный, любезный, деятельный, как всегда общительный, с кучей новостей, рассказов, и мы, соборяне, оживали.

После одной такой поездки Адриан Викторович зашел в собор, в тот час когда в нем, кроме меня, самого молодого, никого не было. Слово за слово, разговаривая, мы поднялись по лесам на хоры, и там, сев на пыльные бревна, Прахов стал говорить то и так, как не говорил со мной ни до, ни после этого раза. То, что говорил он, не было простой беседой, тем менее блестящей импровизацией об искусстве, на которые был такой мастер покойный. Это были проникновенные заветы, напутствия на долгий, трудный подвиг молодому художнику, им отмечены были многие опасности, которые стоят на пути жизни и деятельности нашей и так часто губят силы художника, его индивидуальность… Все сказанное тогда я помню по сей день, и теперь, на шестом десятке лет, я не могу без волнения и чувства глубокой признательности относиться к ныне ушедшему от нас А. В. Прахову.

Все мы, художники, призванные к сотрудничеству в соборе, были разных направлений, взглядов, верований и возраста, но Прахов и его семья умели сделать так, что все мы прожили за десяток лет работ в полном согласии, да и поныне между нами, оставшимися в живых, продолжают быть самые хорошие, полные живых воспоминаний отношения. Мечтой А. В. Прахова было в свое время привлечь к работам в соборе покойного Сурикова, здравствующих Репина и Поленова, и не его вина, что осуществить эту мечту ему не удалось.

Прахова не стало, но верится, что все живое, вдохновенное, хорошее, что было в этом богато одаренном человеке, не пройдет бесследно. Имя его, тесно связанное с созданием собора св. Владимира в Киеве, перейдет далеко за грань его жизни.

Вечная ему память от нас, его знавших, с ним проведших годы трудовой, посвященной художеству жизни.

Глубокоуважаемый Петр Иванович.

Хочется с Вами поделиться грустными мыслями, воспоминаниями…

У нас прошел слух о смерти Ильи Ефимовича Репина^[318]. Не стало последнего из славной плеяды ранних передвижников.

Вместе с И. Е. Репиным ушла целая эпоха русского искусства, эпоха необычайного его расцвета.

Илья Ефимович был одним из самых даровитейших ее деятелей.

Феномен по своей природе, он рано понял свое призвание, а поняв, стал с необыкновенным упорством преодолевать великие трудности живописного искусства, доведя его до огромной высоты, до совершенства.

Тогда было счастливое время: после Иванова, Брюллова, после огромного напряжения художественного творчества наше искусство, передохнув, прислушиваясь к голосу времени, к грядущей новой эпохе в жизни народа, искусство, творчество народное, распустив крылья, готово было обновленным подняться ввысь.

Первыми признаками его возрождения были картины Федотова, Перова, Ге, Крамского… Следом за ними появился Верещагин со своей «Туркестанской коллекцией», юный Васильев с невиданными пейзажами, Антокольский с Грозным, а там Репин с «Бурлаками»^[319], Виктор Васнецов с первыми сказками, Суриков со «Стрельцами», Куинджи со своими солнечными эффектами…

Над русским искусством снова взошло солнце, ожила наша земля… Появился скромный, молчаливый Третьяков; без громких фраз он объединил художников — больших и тех, кто поменьше; оставляя их свободными в их замыслах, мечтах, он дал возможность осуществлять их радостно, и художники показали свое истинное лицо, свою творческую природу, отличную от тысячи других. Работа закипела надолго. Появилась Третьяковская галлерея — пантеон русского искусства. Туда скромный, молчаливый человек собирал все самое яркое, талантливое, нередко подчиняя свои вкусы творческой воле художников.

И что ни год, что ни Передвижная, эта ярмарка тогдашнего художества, то имя Ильи Ефимовича Репина более и более становилось нам, художникам, и русскому обществу дорогим. Картин его ждали, а он, зная, что великий талант его обязывает, что каждая его картина, всякий портрет есть не только его личное возвышение, но и возвеличение родного искусства, он с терпеливой настойчивостью вынашивал каждую вещь. Огромный, стихийный талант, отличный мастер, он мог бы затопить любую выставку своими картинами, портретами, дивными этюдами, рисунками (так был он продуктивен), он, как и все художники его времени, выставлял на суд публики лишь самое совершенное. Потому-то каждая картина, портрет Репина были событием. Проходили десятки лет, а люди помнили не только самую картину, год ее появления, но и то место, где она стояла на выставке. Говорили: «Это было в год появления „Не ждали“ или „Святителя Николая“»^[320].