Художники, малые и большие, с одинаковым чувством ждали новых творений Репина, а их появление — была общая наша радость, и на выставку валом валил народ.

В те времена и в помине не было позорного слова «халтура», и всякие признаки ее гибли бесславно.

Появление «Царевны Софии», «Проводов новобранца», «Крестного хода» или «Грозного», а позднее «Запорожцев» было праздником всего русского образованного общества^[321].

Художник огромного диапазона, Илья Ефимович живо откликался на все вибрации жизни, он отражал в своем творчестве как красоту, так и уродливости окружавшей его жизни. Он был, быть может, самым убедительным повествователем современности, иногда возвышавшимся до Толстого.

Я помню день появления «Крестного хода». Выставка была в Академии наук; в конце зала, направо, виден огромный «Крестный ход». Мы, художники, спешим туда, там — толпа, восторги, дружественный суд. Напротив «Крестного хода» не то «Неизвестная», не то «Портрет г-жи Вогау» Крамского^[322].

Общее возбуждение, все разделяют торжество автора, а торжество было полное.

Жизнь на картине бьет ключом, солнце сияет, оно залило светом огромную движущуюся толпу. Кое в чем видны нарочитости, «тенденциозность», но ведь это «соль», без которой в те годы нельзя обойтись…

Нам, молодым тогда, «Крестный ход» нравился своими красочными «откровениями», подлинным солнцем, в коем купается толпа богомольцев. Солнцем залит золотой купол фонаря, что несут мерным шагом столь знакомые мужицкие фигуры, а там горожане, — кто их не знал тогда, они были вырваны из самой гущи быта, — а вон там, среди певчих, и наш Аполлинарий Васнецов! Стоим, восхищаемся дивным автором, славим его, величаем. Успех картины огромный. Третьяков еще до выставки приобрел ее в галлерею.

Проходит год или два — появляется «Не ждали». Тема такая близкая интеллигентскому сердцу. Для нас, тогдашней молодежи, привлекательна в картине не тема, а свежая живопись, полная света комната, дивное выражение вернувшегося, утратившее свою прелесть после переписки автором головы, — до того такой тонкой, сложной, нервной…

А вот и «Иоанн и сын его Иван». Это уже всероссийская сенсация. Петербург взволнован, можно сказать, потрясен; все разговоры около «Грозного», около Репина, «дерзнувшего» и проч. Восторги, негодование, лекции, доклады. Тысячи посетителей, попавших и не могших попасть на выставку. Конный наряд жандармов у дома Юсуповых на Невском, где первые дни открытия Передвижной стоял «Грозный». Потом его опала, увоз в Москву, в галлерею. «Грозный» был кульминационной точкой в развитии огромного живописного таланта И. Е. Репина.

На картине страшное злодеяние обезумевшего царя как бы вышло из забвения истории. Царь и отец убил в безумном гневе сына. Ужас охватил всех так, как бы событие совершилось въявь. Потоки крови, коей художник залил картину, вызывали паталогические ощущения, истерики и проч.

Большей сенсации на моей памяти не вызывало ни одно художественное создание — дальше шел уже Шаляпин со своими трагическими образами, с особым, ему присущим умением их преподносить обществу.

Так проходила жизнь и деятельность одного из славнейших художников моего времени, времени яркого расцвета русского художества, времени создания Третьяковской галлереи и Русского музея, этих неоценимых сокровищниц нашего искусства, отразившего в живописи жизнь, события, людей, современность и историю народа не менее ярко, чем то, что сделали Толстой, Достоевский, Тургенев и другие в нашей литературе.

После Карла Брюллова не было, быть может, живописца, столь властно распоряжавшегося своей палитрой, как покойный Репин. Ему, как и Брюллову, не нужны были «темы» и не в них была сила этих феноменов нашего живописного искусства.

Мне не хочется говорить сейчас о недостатках репинского искусства, они были…

Меня сейчас печалит мысль: нет Репина, как нет уж никого из славных сверстников, нет Васильева, нет Виктора Васнецова, нет и Сурикова, нет и многих других. Всем им вечная память!

Простите меня за длинное письмо. На душе тяжело… хотелось вспомнить былое.

P. S. Прошу передать мой привет Евгении Георгиевне.

Еще в 1929 году Северцев, Шокальский, Борзов начали поговаривать о том, что мне следует написать портрет с И. П. Павлова.

О Павлове я знал давно, знал его приятелей — сослуживцев по Военно-Медицинской Академии Сиротинина, Симановского, Яновского, кой-кого еще. В последние лет десять-пятнадцать имя Ивана Петровича, его исключительное положение, его «линия поведения» в науке и в жизни становились «легендарными»… быль и небылицы переплетались, кружились вокруг него. И вот, с этого-то легендарного человека мне предлагают написать портрет, «нас сватают»… Показывают мне его портреты, помещенные в приложениях к его сочинениям. Я смотрю и не нахожу ничего того, что бы меня пленило… «раззадорило»… Типичное лицо ученого, профессора, лицо благообразное, даже красивое и… только.

Я не вижу в нем признаков чрезвычайных, манящих, волнующих мое воображение… и это меня расхолаживает.

Лицо Льва Толстого объясняют мне великолепные портреты Крамского, Ге, наконец, я знаю, я восхищаюсь с давних пор «Войной и миром», «Анной Карениной»… Так было до моего знакомства с Толстым. Познакомившись, я увидел еще многое, что ускользнуло от тех, кто писал с него, ускользнуло и от меня, хотя я и успел взять от него то, что мне было нужно, для моих целей, для картины, и мой портрет не был портретом, а был большим этюдом для определенной цели…

Знал я Д. И. Менделеева: лицо его было характерно, незабываемо, оно было благодарным материалом для художника. Из портретов Павлова я ничего такого усмотреть не мог, это меня обескураживало, и я, не считая себя опытным портретистом, не решался браться не за свое дело и упорно отклонял сватовство. Однако «сваты» не унимались.

После одной из сессий Академии наук Северцев сообщил мне, что со стороны Павлова препятствий не имеется, он якобы согласился позировать мне. Дело остается за мной… и я через какое-то время набрался храбрости, дал свое согласие поехать в Ленинград, познакомиться с Павловым, а там-де будет видно.

Было лето 1930 года. Июль. Я отправился в путь, остановился в «Европейской», позвонил Павловым, меня пригласили в пять часов к обеду. Еду на Васильевский остров, знакомый мне с юношеских, академических лет. Вот дом Академии наук на углу 7-й линии, на ней когда-то, давно-давно я поселился с приятелем, приехав из Москвы в Питер искать счастья в Академии <художеств> времен Иордана, Шамшина, Виллевальде и других — сверстников, преемников славного Карла Павловича Брюллова. Вхожу по старинной лестнице старинного, времен николаевских, дома. Звоню, открывают. Меня встречает небольшого роста полная, приветливая, несколько старомодная старушка: это жена Ивана Петровича, Серафима Васильевна, более пятидесяти лет бывшая умным, преданным спутником жизни, другом его. Не успел я осмотреться, сказать несколько слов, ответить на приветствие супруги Ивана Петровича, как совершенно неожиданно, с какой-то стремительностью, прихрамывая на одну ногу и громко говоря, появился откуда-то слева, из-за угла, из-за рояля, сам «легендарный человек». Всего, чего угодно, а такого «выхода» я не ожидал. Поздоровались, и я вдруг почувствовал, что с этим необычайным человеком я век был знаком. Целый вихрь слов, жестов неслись, опережая друг друга… Более яркой особы я и представить себе не мог… Я был сразу им покорен, покорен навсегда. Иван Петрович ни капельки не был похож на те «официальные» снимки, что я видел, и писание портрета тут же, мысленно, было решено. Иван Петрович был донельзя самобытен, непосредствен. Этот старик 81 года был «сам по себе» — и это «сам по себе» было настолько чарующе, что я позабыл о том, что я не портретист, во мне исчез страх перед неудачей, проснулся художник, заглушивший все, осталась лишь неутолимая жажда написать этого дивного старика.