От последних слов Синичкина лицо Эксузьяна покрылось румянцем.

— Простите, Виталий Сергеевич, я… я не хотел вас расстраивать, — смущенно пробормотал он. — Мне нужно было рассказать вам… Если позволите…

Синичкин лишь теперь заметил, что Самед чем-то подавлен. Эксузьян хотел возобновить неловко прервавшийся разговор, но не мог найти нужных слов и, чтобы как-то преодолеть скованность, вынул из кармана платок и начал вытирать вспотевший лоб.

— Говорите, говорите, Самед, — подбодрил его биофилолог. — Так о чем вы собирались поведать мне?

— Мой отец, Вургун Эксузьян, после войны вернулся домой с сильно расшатанным здоровьем и много лет проболел. Он был в числе защитников Одессы. Перед уходом наших моряков из города его тяжело ранило. Прятала отца одна пожилая женщина. Потом он связался с партизанами, с их помощью устроился работать в порту, чтобы легче было выводить из строя немецкие катера… Ну, одним словом, отец часто вспоминал механика Синичкина… Говорил, что он спас его, когда группу подпольщиков схватили фашисты, от верной смерти.

— Каким же образом?

— После ареста их бросили в тюрьму и несколько дней пытали. А однажды вечером гестаповцы отобрали десять человек и, посадив на катер, вывезли в море. Допрос продолжался и там. Фашисты грозились утопить арестованных в море, если они не скажут, где укрываются партизаны. Но из патриотов не струсил ни один. От девяти арестованных гестаповцы не добились ни слова, а десятый плюнул офицеру в лицо. Тогда по приказу разъяренного фашиста солдаты поволокли его на палубу и прикончили из пистолетов.

Умолкнув, Эксузьян вновь вытер чистым платком лицо и, отпив из стакана глоток воды, стал рассказывать дальше.

— Для остальных арестованных, которые были заперты в темной каюте рядом с машинным отделением, неожиданно пришло избавление. Вдруг распахнулась дверь каюты, и все услышали голос механика катера: «Товарищи, бегите! Прыгайте в море и плывите к берегу!» Когда отец ринулся к двери, он едва не споткнулся о труп гестаповца: механик каким-то чудом сумел бесшумно прикончить обоих часовых.

— И кто был тот механик?

— О нем отец узнал только потом. До берега он добрался благополучно. Оказывается, спас их от смерти механик немецкого катера Готлиб Синичкин. Но сам он погиб: когда отец плыл к берегу, он слышал звуки выстрелов, а потом катер взлетел в воздух… Тот механик, говорил отец, был, вероятно, советским разведчиком или бойцом подпольной антифашистской группы.

Помолчав секунду, рыбак как-то по-детски доверчиво и сердечно посмотрел Синичкину в глаза.

— Я понятно рассказываю?

Синичкин, догадываясь, что Самед собирается заговорить теперь о главном, утвердительно кивнул головой.

— Я очень хорошо запомнил день, когда отец в газетах прочел, как вы изучаете язык дельфинов. Он был сильно взволнован, а ваша фотокарточка в газете просто потрясла его. «Самед! — позвал он меня, показав жестом, чтобы я присел к нему на кровать. А в глазах у самого радостные искорки, словно и не больной он вовсе. — Ты знаешь, знаешь, кто этот молодой ученый, который учит дельфинов людскому говору? Этот человек точь-в-точь похож на того Синичкина, что вытащил нас тогда из ада!» Мне трудно было сразу поверить в это, я говорил отцу, что он, может быть, толком и не запомнил своего спасителя, но отец, не отрывая взгляда от снимка в газете, твердил свое: «Зачем ты говоришь такое? Я его запомнил на всю жизнь! Провалиться мне в пучину, коль это не сын или близкий родственник механика с немецкого катера». Прочитав газетный очерк, я и сам подумал, что Готлиб Синичкин и в самом деле может быть вашим родственником.

— Но ведь отец мой был в семье единственным сыном, — задумчиво проговорил Виталий, удивленный услышанным от рыбака.

— Все-таки скажите: вы лицом похожи на отца?

— Дома сохранилась только одна его фотография. Судя по ней, мне кажется, сходство в какой-то мере есть… Бабушка же, когда я во время отпуска приезжаю к ней в деревню, обычно уверяет, что я копия отца.

— Вот, вот! — оживился Самед. — И я так думаю. Прямо вылитый отец!

— А ваш отец и сейчас живет в совхозе?

По лицу Самеда вновь пробежала тусклая тень.

— Скончался он, похоронили два месяца назад. Пытали ведь их фашисты на допросах, словно звери, потому и ушел из жизни раньше времени… Все собирался послать вам письмо, да не успел. А мне написать вам, казалось, вроде неловко. Потом вдруг эта случайная находка — портсигар. Опять вспомнились рассказы отца. И не вытерпел, написал.

— Странно, — сказал Синичкин. — С каких пор мы пытаемся хоть что-нибудь разузнать об отце, но кроме того, что он пропал без вести, ничего не удается выяснить. А теперь вот… сразу столько всего… Но… если Готлиб Синичкин действительно мой отец, то как очутился он на немецком катере?

— Может, он и в самом деле был нашим разведчиком…

— Ах, если бы я успел повидаться с вашим отцом… Постойте, постойте, возможно, жив еще кто-нибудь из тех, кто вместе с ним был на катере?

— Четверых они пристрелили, еще один умер от ран уже в партизанском госпитале. Трое из оставшихся в живых после освобождения города ушли с нашими войсками на Запад. С одним из них отец встретился после войны. Я слышал, что приехал он к нам в совхоз из Одессы, но имени и фамилии его не запомнил.

Встав из-за стола, Синичкин неторопливо прошелся по комнате. Самед Эксузьян, повертев в руках портсигар, вновь протянул его биофилологу.

— Виталий Сергеевич, вы еще не посмотрели, что там внутри.

— На вещичку в тонкой пленочке?

— Да, да. Взгляните на нее.

Синичкин начал разворачивать пленочный сверток, и из него вдруг выпало и покатилось по паркету небольшое кольцо. Виталий тут же поднял его и, положив на ладонь, застыл на месте. Кольцо, в которое впился глазами, он явно когда-то видел. У Синичкина даже мелькнула догадка: не на руке ли матери, давным-давно, в детстве?

От напряжения у Виталия на лбу появились тонкие морщинки. Он пытался представить рядом с матерью отца, но воспоминания о нем были какие-то безжизненные, расплывчатые, как полузабытый сон.

— Самед, — тихо промолвил Виталий, приблизившись к рыбаку. — В июне сорок первого, когда мы с матерью расстались с отцом, я был крохотным младенцем…

— Понимаю…

— И все-таки… Сходство моей фотографии с Готлибом Синичкиным, да еще это колечко… Чудится мне какая-то связь между ними.

— Вот, вот…

— Завтра я выезжаю к бабушке, которая вырастила меня. Поэтому хочу попросить у вас на время этот портсигар и колечко…

— Я же, Виталий Сергеевич, затем и приехал, чтобы совсем отдать их вам.

— Благодарю, Самед. Попробую показать их бабушке. Она, конечно, должна помнить, было ли у отца такое кольцо.

Расстались Синичкин и Самед Эксузьян как давние добрые друзья. Рыбак заверил, что как только биофилолог вернется из поездки на родину, он зайдет к нему еще раз. А Виталий пообещал ему показать своих дельфинов.

Попрощавшись с рыбаком, Синичкин вновь позвонил в кассу аэропорта и, попросив у дежурной извинения, что вынужден беспокоить ее сегодня вторично, справился насчет билета на ближайший самолет. Голос девушки звучал в трубке по-прежнему приветливо: да, да, один билет на вечерний московский рейс еще имеется, если биофилолог к десяти часам прибудет на аэродром, место в лайнере для него будет сохранено. Виталий, поблагодарив девушку, вышел из комнаты, заглянул в лабораторию, потом, спустившись к морю, поприветствовал своих дельфинов и сообщил им, что на неделю уезжает в чувашское село на берегу Суры.

Морские друзья сразу уловили, что в его настроении произошли какие-то перемены. Старший из дельфинов — сотрудники единодушно прозвали его Гермесом — приготовился было задать биофилологу вопрос, но ученый, отключив переговорное устройство, принялся уточнять недельную программу своих питомцев. Гермес перевернулся на спину и стал следить за каждым движением Синичкина; ушел он в воду лишь тогда, когда биофилолог направился в небольшой белокаменный особняк, расположенный почти у самого моря.