…Мне нравится — ну да, ну да — держать самого себя за персонажа нестандартного. Каковую нестандартность, или видимость ее, я давно и вроде бы последовательно культивирую. Тем более показательно, что те — самые, возможно, важные — вещи, что выстраиванию все равно противятся и все равно получаются сами собой, выходят у меня стандартными вполне… Что может быть стандартнее знакомства со своей будущей девушкой на свадьбе приятеля?…

Свадьба Юрки Куликова обставлена была максимально дурацким образом, каким только может быть обставлено это дурацкое мероприятие. Для гостей (числом под сотню) сняли пустующий в выходные детский садик на Засе, типовое уныло-приземистое серокирпичное здание с прилагающейся игровой площадкой (скамейка под грибком, процарапанная пластмассовая горка, песочница, скрипучая облупившаяся карусель). Длинный стол буквой “Г”, народу полно, локти не раздвинуть, салатницы с крабовым и оливье налезают на утятницы с бройлером-гриль, водка “Курланд”, виски “Бэллантайнс”, вермут и красно-белая “Монастырская изба”, в одном конце стола — компания молодых мажоров (друзья и подруги невесты), в другом — компания молодых актеров (приятели жениха, подвизавшегося, и небезуспешно, в молодежной студии при Русской драме до того, как перековаться в газетчики) с примкнувшим мною, краснолицый крепыш-подполковник в отставке, после шестой примерно рюмки “курляндской” не по уставу расстегнувший воротничок и принявшийся с привлечением столовых приборов громогласно разъяснять диспозицию коронного боя в одной из арабо-израильских войн (крепыш служил у египтян советником): “Вот отсюда, не, ты смотри внимательно, отсюда их танки шли, “Меркавы”, ясно?… (солонка перемещается, сминая скатерть) а вот тут, за горкой, я ПТУРСы (очередная стопочка, снова полная) и поставил, понимаешь?… Одним залпом (залпом опрокидывается “Курланд”) накрыли, одним!…”

На стратегической позиции, за короткой перекладиной “Г”, засел наемный тамада: по блату приглашенный Юркой из Драмы выходящий в тираж актер основного состава, похожий на Ильича, каким его рисовали в детских советских книжках, — простоватого и прищуренного. Ильич упорно пытался привлечь нашу молодежную фракцию то к конкурсам, то к игре в фанты, мы вяло отбивались, а потом, в перерыве, доходчиво объяснили ему, что пускай он не трогает нас, мы — его, всем лучше будет. На удивление, он сразу все понял и после этого даже проникся к нам симпатией: по сей день, встречая меня в переулках Старушки, здоровается с артистическим, но искренним энтузиазмом.

Из общего чавканья, бульканья и галдежа мы приспособились сбегать на перекур под грибок на игровой площадке. Наши перекуры, по мере возрастания градуса ихнего веселья, все учащались и удлиннялись, из серых кочек песочницы торчало все больше разномастных бычков, девушка из числа подруг невесты стрельнула у меня сигарету, я обнаружил, что как раз добил последнюю “элэмину”, и стряс с жениха сразу две — знакомой мне только вприглядку и очень дорогой марки Sobranije. Несмотря на дороговизну, “Собрание” оказалось пресной дрянью, на чем мы с девушкой — Верой, Вероникой — вполне сошлись. Довольно высокая, темноволосая, коротко стриженая, она необычно курила: в ладонь…

За кончик фильтра я беру прикуренную сигарету из ее подсвеченной огоньком ладони. Она вынимает свою изо рта — дым, замерев на секунду бледно-жемчужным узором в сиреневом свете заоконного фонаря, без остатка пропадает в комнатных сумерках.

— Ну и как тебе Шнур? — Я ставлю пепельницу на одеяло.

— А ты знаешь, на удивление милый дядька! Вполне интеллигентный на самом деле. Даже до странности. Ты в курсе, например, что он в духовной семинарии учился когда-то?

— Че, серьезно?

Под сдавленное моторно-покрышечное бормотание на потолок косо выползает отсвет фар. Далеко-далеко приоткрывается и захлопывается заполошное техно.

— Ну. А на прессухе в Депилсе между делом какого-то древнего то ли грека, то ли римлянина помянул…

Не то Плутарха, не то Геродота… Причем, кажется, даже не выпендривался.

Шнурова, личного врага московского мэра Лужкова, она целую неделю возила по клубам двух третей Прибалтики (в Эстонию его опять не пустили). Она работает не в собственно гастрольном шоу-бизе — в фирме, отвечающей за техническую часть: сцена, звукотехника, свет, пироэффекты.

— Что там за история была с НБП?

— Да бред. Свихнулось наше гэбье на нацболах… Представляешь, пришлось ему объясниловку надиктовать, что он никогда в Национал-большевистской партии не состоял. Дата, подпись. Специально для Полиции безопасности.

— А что, его иначе в Латвию бы не пустили?

— А до последнего момента ясности и не было никакой. У нас все на ушах стояли, думали уже, все сорвется…

Вообще признаюсь в страшном: я не очень люблю слушать, как она рассказывает про свою работу. При том что она любит про нее рассказывать, что ей нравится ее работа, при том что сплошь и рядом ее истории про российских (и не только — но в основном российских) звезд презабавны, а то и не по-доброму поучительны… Я не знаю, почему, несмотря на все это, иногда от ее рассказов веет на меня смертной чугунной тоской.

Я знаю, что, наверное, неправ, что нельзя циклиться исключительно на себе и собственных интересах: профессиональных и личных. Я, конечно, никогда не подам при ней вида… Но — ничего не могу с собой поделать…

В порыве тайного раскаяния нахожу под одеялом ее левую руку, маленькую мягкую руку с коротко остриженными ногтями, принимаюсь подушечкой пальца пересчитывать костяшки и впадинки между ними. Я не смотрю на нее, но знаю, что она сейчас косится на меня и, надеюсь, чуть улыбается этой своей — одними почти глазами — улыбкой. В аморфных, из приблизительных силуэтов наскоро составленных потемках живут угольки, домашняя моя звездная система, три индикатора power разного цвета и яркости: большой зеленый — телевизора, маленький красный — видака и совсем жалкий оранжевый — невыключенного монитора при отрубленном процессоре. За кварталы, километры, государственные границы отсюда заходится потерянная сирена.