— Вы до этого когда-нибудь у нее дома были?

— Нет. Я до этого даже не знал ее адреса. Знал только, что в Золике где-то она живет.

— Как долго вы у нее пробыли?

— До половины двенадцатого примерно.

— Точно не помните?

— Нет.

— Что вы делали потом?

— Домой пошел.

— Пешком?

— Через железную дорогу пятнадцать минут.

— Вы живете один?

— Э-э… Сейчас да.

— Что вы делали, когда были у Князевой?

— Пили чай. Зеленый. Потом вино. Красное. Испанское. Одну бутылку. Разговаривали. Всё.

Лейтнанта кунгс[1] смотрит внимательно. Неприятно-внимательно. Без выражения. Подавшись вперед, ко мне, вывалив руки на стол. Кривое лицо его уже не кажется дураковатым — страшноватым кажется.

(Нервничаю?… Занервничаешь тут… Вообще-то я с ментами дело имел — по профессиональной надобности; я примерно знаю, как надо себя с ними вести, и я понимаю, что сейчас мне ничего всерьез не грозит… Но как-то все оно неожиданно — трудно собраться…)

— Крепкий алкоголь пили? Виски?

(— …Че пить будешь, Дэн? Есть винил, красный, сухач, есть вискарика остатки…)

— Нет.

— Уверены?

— Абсолютно.

— Курили?

— Да.

— Какие сигареты?

— “Барклай”.

— Оба?

— Да. Мою пачку.

— Наркотики употребляли? “Траву”?

(Ага. Конечно. А то я думаю, нахрена вам было, чтоб я в баночку писал? То есть я так, конечно, и понял — и понял, выходит, правильно… Только главного не понял все равно: при чем тут “трава”?…)

— Нет.

— Ни вы, ни она?

— Нет.

Была пьянка у Илюхи — видимо, день рождения. Народу было полно — как всегда у Илюхи. Пьянка была не пацанская: мероприятие невнятного жанра с неоднородным составом участников. Многие были с девицами. Пришел Тюрин со своей девицей. “Это Денис, это Аля…” Ну надо же.

На сей раз я узнал ее сразу — хотя она снова выглядела совсем иначе. И выглядела здорово — я не мог не обратить внимание. Я даже удивился. Отлично выглядела. Оказалось, универ она тоже бросила. Где-то работала не то рекламщиком, не то дизайнером — я не запомнил (они все работают пиар-менеджерами, эти девушки, пиар-менеджерами и копирайтерами, они все работают дизайнерами и рекламными агентами, они все недурно зарабатывают и выглядят, эти молодые профессионалы невнятных профессий, этот загадочный новый миддл-класс…).

Мы тогда были экстремалы. Мы уже к тому времени съездили в Татры, влезли на Рыси (2500 м над уровнем моря, высшая точка Польши), уже занимались лазаньем на Алдара Торнис и уже намыливались на Эльбрус. И разговоры у нас были все об узлах, жумарах и ледорубах. В том числе кривых ледорубах (парных — для ледового лазанья). А также ледобурах.

Потом мы залезли на Эльбрус (5642 м над уровнем моря, высшая точка Европы, категория сложности по старой советской классификации 2а), причем я, сильно опередив пацанов, из восьми поднявшихся — из нашей рижской группы численностью двенадцать человек — поднялся вторым, уступив только здоровенному латышу Райвису с неслучайной кличкой Терминатор. В общем, я собой гордился. И приятно было на совместных пьянках, в том числе (чего уж там) в Санькином присутствии (мы пересекались в основном на совместных пьянках — регулярно, но редко), как бы на присутствие это и внимания-то не обращая, повспоминать с пацанами собственное геройство.

Черт ее знает, действительно ли это производило на нее впечатление — вряд ли: она же была девушкой Тюрина, а Тюря наших альпинистских заплетов совершенно не разделял.

— О чем вы говорили?

Ага. Хороший вопрос.

— Ну… Она интересовалась, чем я занимаюсь… Говорила про свою работу, она в рекламном отделе “Петита” работала… Жаловалась, что работа ее не удовлетворяет…

— Чем не удовлетворяет?

— Э-э… механистичностью, что ли… Отсутствием… э-э… творческого момента…

(Я решил, что у нее просто депрессуха. Я несколько удивился — она всегда представлялась мне человеком завидно позитивным и счастливо легким — и сделал глубокомысленный вывод о том, что на всякого оптимиста довольно депрессивности. Я так и не понял толком, чего ее колбасило. Я счел это некой разновидностью профессионально-возрастного кризиса. Я подумал: бывает. Я посюсюкал по возможности искренне… Да.)

— Ничего вы не заметили странного в ее поведении?

— Н-не знаю… У каждого бывают в жизни какие-то неудачные моменты…

(— Слушай, Дэн… Я знаю, что задаю дурацкие вопросы… У тебя не бывает ощущения… не знаю… что ты — уже не ты, а какая-то машинка… биоробот… Нет, я не сошла с ума, я просто не знаю, как объяснить… Помнишь, в “Блэйдраннере”?… Ну, как будто твои воспоминания записали в память такому вот андроиду, “Нексус-шесть”… а ты не заметил… То есть ты думаешь, что ты — это ты, а на самом деле ты — просто андроид с воспоминаниями Дэна Каманина, который думает, что он и есть Дэн Каманин…)

— Вам не показалось, что она чего-то боится?

— Н-нет…

А потом у меня началось свое кино (в обоих смыслах). То есть началось оно, конечно, раньше: амбиции, авантюризм, идеи, попытки и прочая — но тут дело наконец пошло по-настоящему. Пруха пошла. Я снял “Дезертира…” и ославился на всю страну. Я снял “Прачечную” и замутил международный скандальчик. Я снял “Лилю…” — и повез ее на Берлинале…

У меня уже не оставалось времени ни на что: ни на коллективные пьянки, ни на Алдара Торнис (хотя пацаны, кажется, тогда лазали где-то на искусственной стенке, да с нижней страховкой — ушли, в общем, далеко вперед), ни на Кавказ. О последнем я всерьез жалел (и сейчас жалею) — но несколько отстраненно: в конце концов, мне приходилось отказываться от развлечения, пусть и лучшего (на мой вкус) из развлечений, ради дела. Моего дела. Которое у меня выходило делать хорошо. Которым, кроме меня, здесь никто практически не занимался. Более того, качество результата охотно признавалось пространством.

Я стал маленькой знаменитостью. Да еще довольно скандальной. Моя известность неважно конвертировалась в деньги и была, конечно, весьма узкой (широкой в узком кругу) — зато элитарной. Не так уж много народу (да даже и в нашей тусовке) понимало, что это за хрень, собственно, такая — кинодокументалистика; но те, кто понимал, знал, что это круто.