Между прочим, Сашка понимала — я, конечно, не без удовольствия развернуто отвечал на ее уважительные расспросы на чьем-то очередном дне рождения (выпендривался). Впрочем, тогда уже мне было, по большому счету, совсем не до Сашки — тогда уже была Ника.
— Вы ссорились?
— Нет, с чего?
— Вы ее били?
Бля.
— Нет.
— По лицу?
— Нет.
— За руки хватали? За запястья?
— Нет, конечно.
— У нее не было кровоподтека на лице, вот тут, с правой стороны?
— Н-нет… Точно не было.
— Вы носите кольца?
— Простите?
— На руках? Перстни, печатки?
— Нет. Никогда не носил.
— Когда вы находились в комнате, балконная дверь была открыта или закрыта?
Так. Вот оно. Ну да, ну да, как говорит мой друг Серый. У моего друга Серого на все явления жизни всего два типа реакции: когда он что-то понимает/принимает/одобряет/соглашается, он произносит невнятной скороговоркой: “Ну да, ну да”; когда не соглашается/не одобряет/не уверен: “Ну, не знаю, не знаю…”
— Мы курили, надымили. Санька открыла балконную дверь — проветрить…
(“…Палец приложите сюда. Так. И сюда…”)
— …потом стало холодно. Она попросила меня закрыть.
— И вы закрыли?
— Да.
На кривоватом лице лейтенанта отчетливо читается: “Ну, не знаю, не знаю”.
Рига — город маленький. С людьми более-менее своего возраста, более-менее одного рода занятий, более-менее сходного модус вивенди, с приятелями, знакомыми, знакомыми знакомых ты сталкиваешься постоянно — в кабаках, в редакциях, на улице.
И вот так вы сталкиваетесь то тут, то там, нечасто: “привет” — “привет”, nothing personal; вы существуте друг для друга где-то на средней периферии, вы искренне улыбаетесь друг другу при встрече, всегда случайной, без интереса интересуетесь, как оно, как делЫ, но номеров мобилок друг друга нету у вас в мобилках… А потом, все так же случайно, вы оба оказываетесь, например, вечерком, например, в “Красном” (к вопросу о стойкости прозвищ: “Викболдс” давно зеленый внутри — переквалифицировался из борделя в казарму, как незамысловато шутили мы после ремонта — ан все “Красное” да “Красное”…), ты после третьей “Пиебалги” открыт к общению, ей хочется выговориться, и она на колесах, а тебе западло ждать под мокрым снегом четвертого трамвая…
А на следующий день к тебе заявляются менты.
— За время, что вы были в ее квартире, что-нибудь происходило? Кто-нибудь заходил, звонил?
— Не заходил никто. Звонил телефон несколько раз, мобильный… Еще когда мы в машине ехали, звонил, она не ответила. Посмотрела, кто звонит, и сбросила… Потом, уже когда мы у нее были, тоже, по-моему, звонил, и она опять сбросила… И еще один раз звонил, она ответила и ушла на кухню разговаривать, дверь даже прикрыла…
— Вы не слышали, о чем был разговор?
— Я, естественно, не прислушивался… Тем более она тихо говорила, явно не хотела, чтоб я слышал… Но недолго совсем говорила…
(Как-то она к нему — наверное, все-таки к нему — обращалась… Я еще подумал, что это не Тюрин…)
— Такой номер — 9856819 — вам знаком?
— Нет.
Она не была такой уж особенной умницей, но и вовсе не была дурой, она не так уж много знала, но никогда не упорствовала в невежестве, а самое главное, у нее совсем не было ни понтов, ни апломба. Она была контактна без навязчивости и крайне легка в общении. В ее эмоциях чувствовалась нечастая искренность.
Она была худенькая, с хорошей фигуркой, относительно невысокая, не то чтобы всерьез красивая, но очень обаятельная. Волосы на моей памяти у нее были самой разной длины и самых разных цветов. Смеялась она тихо, опуская половину лица в ладонь.
Я про нее никогда ничего толком не знал.
— После того, как вы от нее ушли, вы кому-нибудь звонили? Вчера?
Ха.
— Звонил. Ей и звонил. Саньке. Никто не отвечал.
— Во сколько это было?
О, это замечательное “во сколько”! “До скольки”, “со скольки” и “скока время”. Я правда не знаю, почему в чужой речи меня это каждый раз цепляет — при том что НИКТО из моих близких и дальних знакомых НИ РАЗУ не произнес “который час”, “в котором часу” и “до которого часу”. Странный эффект воспитания — сие сакраментальное сочетание правильно, по-русски, выговаривают мои родители, и хотя я, видит бог, никогда не имел завышенного мнения о собственной интеллигентности, почему-то, слыша в очередной раз безальтернативное “во сколько”, все время про себя автоматически поправляю. Причем, заметим, родной брат мой Андрюха сыплет “доскольками” без тени душевного трепета… Один, один только человек (помимо родителей) из моих “контактеров” говорит “который час” — и, как это ни смешно, именно услышав от него, от нее такое, — еще тогда, на Юркиной свадьбе, — я впервые вычленил Нику из общего фона…
— Около двенадцати где-то.
— Сколько раз вы ей звонили?
— Пару раз. Я решил, что она уже спит…
— Зачем вы ей звонили?
— Я у нее наладонник оставил. Забыл.
— Что забыли?
— Электронный блокнот.
— Какой марки?
— “Палм. Заир.” “Зире” пишется.
Предусмотренная пауза. По окончании которой лейтенант предсказуемо шлепает мой блокнот на стол:
— Этот?
Студенистая пачкотня преждевременного межсезонья. Мгновенно-постоянное превращение нежнейшего свежеложащегося снежка в подножную грязищу. Плоскости тротуаров обретают чреватый подтекст болот, Даугава с Каменного моста выглядит горным пейзажем: белесые гряды проступают из синеватой тьмы.
Саундтрек февральской оттепели. Шип, всхлип, шлеп. Непрерывный густой влажный шорох с регулярной резкой отмашкой распадающегося широкого шелеста — звук поглощающей город воды: бисерно суетящейся перед фарами и под фонарями, щедрой дрянью разлетающейся из-под колес, затянувшей все без исключения авто в тончайший полиэтилен муаром вспыхивающей в электрическом свете капельной слизи.
Капли сползают (сначала вяло, потом рывками, сложно-корявой траекторией) по высокому, почти до пола, наружному стеклу. Капля сползает по запотевшему боку пивного полулитрового стакана. Машинально катаю стакан между ладонями, пытаясь как-то умять в голове произошедшее и услышанное. На подушечке большого пальца — темное пятно. Уминается плохо.