- Вставай, - сказал ему Марка, - пошли.

И не оглядываясь, первым ступил на высокий порог. Прошагал по открытой веранде и взялся за клямку дверей в хату. Кот послушно потянулся за ним.

- Что же это такое? - с удивлением и где-то даже испугом обратился я к старому плотнику.

- Помолчи, - коротко осек он меня. Но тут же смилостивился: - Не мешай им, человече. Они лучше нас знают, что делают. И делают по-человечески, как заведено.

Марка открыл двери, отступил немного назад, пропустил кота. И кот вошел в хату. Вольно стал посреди ее и вопросительно посмотрел. Марка трижды кивнул головой:

- Слухай, нюхай, смотри.

- Так, так... - затакал отец Марка. Я молчал, потому что сам слушал, нюхал и смотрел.

То же делал и кот. Только я не трогался, не сходил с места, а кот трижды по кругу обошел хату, заглянул и обнюхал каждый угол. В одном что-то обеспокоился, припал носом ко мху, выдрал клок его из стены и ударил по нему лапой. Из того клока мха вылетел молодой еще, черный шмель. Кот не дал ему подняться, сгреб на взлете лапой, раздавил на полу и проглотил.

- Так, один попался, - отозвался отец Марка. Кот же что-то удовлетворенно проворчал, почихал в угол. Может, отдавая должное не только своей ловкости, но и ловкости шмеля, вспомнил его сладкий мед. Закончил обход хаты. И подгребся уже не к Марку, а ко мне.

- Чисто, чисто, - услышал я довольный голос старого. - Докладывает, мух и мин в хате нет. Хозяина признает. Теперь он твой, человече.

Но то котиное признание пришлось не совсем мне по вкусу. На свою беду, растрогавшись, я сел на стул и взял кота на руки. Гладил его по шерсти и против шерсти, по голове и меж ушей, под горлом, где, знал, коты особенно любят, чтобы их гладили. И он прижмуривал глаза и мурлыкал, словно это была не моя шершавая ладонь, а ласковый язык его матери. Мурлыкал и от удовольствия замирал, и выпускал во всю свою длину когти. А когти у него были что надо, на все сто. Есть такой милый лесной зверек - рысь. И я думаю, что дикий кот на моих коленях по когтям не уступил бы рыси. Не уступил бы их остроте и хищной мощи. Я вспоминал коршуна и не завидовал ему.

Кот ласкался сам и ласкал, драл мое тело. Не сознавая, видимо, этого, потому что за всю жизнь его никогда никто не погладил по голове, не сказал доброго слова. Невысказанная нежность копилась в нем, и вот сейчас он от чистого сердца одаривал ею меня, не догадывался о хищной силе своих когтей. Я был первым, кому он выказал свою нежность, которой хватило бы, наверно, на весь белый свет. А получил ее и познавал я один. И до поры до времени, сколько мог, терпел. Терпел, терпел и недостало терпения и деликатности. Слаб человек. А кот только входил во вкус. Бархатно похрапывал, благодарил меня и хату, что приняла его, ширил границы нежности. Сначала легонько, лапой поскребся о сорочку на моем животе. А потом резанул, приголубил и живот. Я взвыл и почти сбросил кота на пол.

Услышал, как в голос хохочет старый плотник. Глянул на Марка, увидел его обычную усмешку из-под ладони. Это был знакомый мне раньше Марка, молчаливый, усмешливый и придурковатый. Кот, ничего, видимо, не понимая, но еще хмельной от только что пережитой радости, раскачивался с боку на бок и был очень смешной в своей растерянности. От обиды и расстройства у него обмякли и обвисли усы. И хвост, кажется, потяжелел. Я корчился от боли. Ко всему было еще и стыдно. И тут я снова услышал голос Марка:

- Михля, Михля! - сказал он дважды, попеременно показывая пальцем то на кота, то на меня. - "Михля" по-нашему - телепень. Хозяин, что там у тебя есть? Я же знаю, что есть!

Полещуки - народ тонкий. И я понял его. Не специально ли вместе с отцом поставили передо мной этот спектакль с котом, потому что еще утром я сказал старому, что больше не будет ни капли? Жидкий доллар кончился. Но старый полещук с сыном были настоящими полещуками. А может, и не полещуками, кто сегодня поймет этот народ, каков он, кто и откуда. Может, эти плотники и в самом деле из того же Назарета, а я немного из земли Ханаанской. И у какого это сегодня ханаанца, если он строится, не припрятана среди стружек в загашнике оплетенная опилками, заткнутая старой газетой бутылочка? А тут такое событие. Сам дикий лесной кот пожаловал в гости. Специально пришел, чтобы заиметь имя, жить на свете с именем. Грех будет большой, если такое не отметить. Грех будет, если не полечу исполосованный котом живот. Сто лет не заживет.

Но мы не согрешили. Мне было стыдно перед котом. Ну и что из того, что пустил он мне кровь. Не знал же, что творит, от чистой же души и в приступе великой искренности. Сколько этой крови мы сами сознательно пускаем. Но хорошие намерения по заслугам должны быть оценены и поддержаны.

И мы отметили. Дали коту причаститься. Он, правда, из стакана пить не мог. Усы мешали. Известное дело, неук, не обучен. Никто его в лесу не наставил, как по-человечески брать двумя лапами, поднимать и опрокидывать стакан. И за нашим столом он хоть и обходился как-то, но по-своему. Исправно обмакивал лапу в стакан и облизывал, обсасывал ее. Что же, водку можно и так пить, была бы только. А вот закусывал он исключительно только хлебом. Мы ели сало с луком, то есть с цыбулей, а он - пустой черный хлеб. Удивительный, невероятный кот, в самом деле вегетарианец. А может, такой уж мудрый, предсказывал нам наше будущее: пить будем, но закусывать придется рукавом.

В конце застолья кот исчез, будто сквозь землю провалился. Напрасно я искал его в хате, заглядывал и кричал в каждый угол, в печь, в трубу и подпечье:

- Михля, Михля, иди к нам! У нас еще осталось.

Его нигде не было.

Старый плотник уже спал, пристроив на тарелке голову среди стрелок зеленого лука.

Такое случалось с ним каждый раз, когда он перебирал лишнего. Я не ждал от него никаких слов, тем более сочувствия. Марка, как и кота, кажется, в хате не было. Одна только тень, оболочка человека. Но эта тень заговорила со мной сама. И так, словно Марка все время слышал, следил за мной, хотя и сказал только два слова:

- Он вернется.

VI

Идет комета на Землю. Небесное наказание, покаранье Земли. Идет комета, нагруженная добром и злом, ненавистью и любовью. Возмездием. Земле поровну отпущено того и другого, добра и зла, столько, сколько она может принять, чтобы двигаться во Вселенной. Но людей становится все больше. Любви все меньше. Излишек ненависти на Земле. И наречено ей небесами самоуничтожиться. Приближается комета, груженная возмездием. Добро на Земле расплескалось, растеклось по могилам. Ненависть хоронит любовь. Добро отпускается людям по карточкам, по разнарядке, по закрытым распределителям, и потому оно уже плодит и множит среди людей зло и ненависть. Человек возомнил себя Богом и начал делить, как хлеб, добро и зло, отмерять и отпускать избранным, поставил милосердие на поток. Добром можно поиграть в карты, выиграть, заложить в ломбард. И за все это грядет наказание. И падают уже люди. Первыми старики и дети. Только-только успев подать голос, сказать миру "добрый день". Раньше детей нам приносил белый аист в крахмальной простыне с кружевами и розовым бантиком посредине. Сейчас у аистов нету времени заниматься этим богоугодным делом. Аисты заняты. Они грабят в лесу гнезда малиновок и поедают их птенцов. Это куда легче, чем бродить по болотам и выискивать лягушек. Да и лягушки перевелись, пересохли болота. Если где-то осталась на всю деревню одна лягушка - счастливая та деревня. Есть кому предсказать и отпраздновать весну. Голосят по лесу вороватые сороки. Печально кукует кукушка - нет надежного гнезда, в которое можно подбросить свое яичко. Плачет в поле старый и слепой трехсотлетний ворон. Кличет беду или оберегает от нее.