Колташов замолчал. Он видел, как Рябов выпрямился, прижался к стенке стула. Встревоженные глаза остановились на чернильном приборе.

— Не надо обыска, — голос Рябова дрогнул. — Я… я сам принесу.

— Давно бы так, — облегченно вздохнул Юрий Иванович, доставая из стола чистый лист бумаги.

Рябов коротко рассказал, как Елькин, Глебов и он обокрали лабораторию школы и, не читая объяснения, расписался под текстом. Чуть ниже поставил свою подпись и оперативник.

— Неси. Сюда! — Колташов встал, отодвинул стул к стене. — Я буду ждать.

— Ладно, — обронил Рябов, направляясь к двери.

Часа через два Рябов, вспотевший, возвратился с тяжелым чемоданом в руке. Едва перешагнув порог, опустил чемодан, достал носовой платок, вытер пот с лица.

— Садись, отдохни, — предложил Колташов, остановившись у чемодана. — Все принес? Ничего не забыл?

— Все.

— Кто из вас смыслит что-нибудь в радиоделе?

— Глебов хотел в Челябинск увезти…

Руководитель лаборатории появился в кабинете Колташова на следующее утро. Он принес длинный список выкраденных радиочастей. Принимая список, Юрий Иванович улыбнулся. Затем положив бумаги на стол, он подошел к большому чемодану, откинул крышку, спросил:

— Ваши?

— Уже нашли?!

— Как видите…

И сейчас, шагая по вечерней, залитой разноцветными огнями улице, Юрий Иванович видит перед собой удивленные глаза руководителя лаборатории. И от этого оперативнику приятно.

Радостное возбуждение не покинуло его и тогда, когда он перешагнул порог квартиры, и ему навстречу вылетел сынишка Олег и закричал: «Мама, папа пришел!»

— Батюшки! Любовь-то какая! — воскликнула Нина Степановна, любуясь сыном и мужем.

В полдень принесли повестку: Юрия Быстрова с матерью вызывали в милицию. Юрка повесил нос и до конца дня просидел дома. Даже в кино не пошел. Хотелось сбегать к Витьке Заклепкину и рассказать о повестке, но раздумал. Вечером раньше обычного забрался в постель, долго бился, не мог заснуть. Мать весь вечер вздыхала. Это угнетало Юрку, он натянул одеяло на голову, прижался к стене, затих.

Утром, когда мать разбудила Юрку, в окна сыпались косые лучи солнца. Мать молчала, недовольно поглядывая на сына. Юрка тоже молчал. Молча позавтракали, оделись и вышли на улицу. Солнце спряталось за серые рыхлые облака. Клены потемнели. На улицах сердито фыркали моторами автомашины и автобусы. Юрка плелся за матерью.

Какая-то неотразимая боль жалила Юркино сердце. В памяти зашевелились события недавних дней. Перед глазами плыла широкая неторопливая река, большой разноцветный и разноголосый пляж. Там все и начиналось. На пляже было шумно. Ребятишки то и дело сновали из поды на берег и обратно. Как всегда, Юрка купался долю, далеко заплывал, легко и быстро возвращался на отмель. Немного отдохнув, он не спеша обмыл ноги, тонкой рукой поправил светлый чуб и, стреляя из стороны в сторону серыми, с длинными пушистыми ресницами, глазами, на цыпочках подошел к маленькой горке одежды. Не успел он натянуть брюки, как ватага мальчишек с шумом понеслась в воду. Один парень зацепил ногами Юркину майку.

— Сука! — крикул Юрка вслед мальчишке, зло стиснув зубы.

Это слово, смысл которого Юрка, пожалуй, и не знал, привлекло внимание двух парней. Один, лет двадцати пяти, со шрамом на щеке, в скромном сером костюме, беззаботно сидел на бревне возле забора и внимательно рассматривал Юрку, словно старался запомнить его на всю жизнь. Другому было не более двадцати двух. Его легко можно было принять за порядочного молодого человека. Идеально отутюженный костюм кофейного цвета, элегантные полуботинки и модный галстук вовсе не говорили о том, что их владелец — карманный вор, уже знакомый с тюремными порядками. Смуглое, продолговатое лицо его украшали тонкие черные усы. Он жадно глядел на щуплую Юркину фигуру, следил за каждым движением рук. А когда Юрка оделся, указательным пальцем поманил его к себе и дружелюбно спросил:

— Голубей надо, пацан?

Юрка от радости просиял. Он давно мечтал заиметь голубей, но раздобыть их нигде не мог.

— Надо, — взволнованно ответил Юрка. — Только у меня нет денег.

— Вот чудак. Зачем деньги? Пару подарю, а ты поможешь мне ходить за моими, будешь голубятню чистить. Согласен?

— Ага, — Юрка радостно заулыбался.

— Тебя как зовут? — спросил усатый.

— Юрка, Быстрое.

— А где живешь?

— По Лесной, в сто двадцатом доме.

— Завтра, Юрик, я к тебе заверну и пойдем ко мне, познакомишься с моими красавцами. Договорились?

— Ага. — Юрка торжествовал. Подпрыгивая с ноги на ногу, он помчался к городу.

Витька Заклепкин, прозванный за низкий рост Шкетом, сидел на ступеньках летнего кинотеатра и курил. Увидев Юрку, лениво поднялся, зевнул и неторопливо пошел ему навстречу.

— Культпоход отменяется, Юрка, — грустно сообщил Заклепкин, покачивая круглой, как арбуз, головой.

— Почему?

— Тетя Дуся заболела. Дежурит другая контролерша… Злющая. Без билетов не пустит.

— Что делать?

— Не знаю.

Разговаривая, они не заметили, как из-за кустов вынырнула гибкая и легкая фигура усатого.

— Мое почтение Шкету, — улыбаясь, он протянул тонкие, мягкие пальцы Заклепкину.

— Усик? Привет. Юрка, знакомься: мой новый кирюха — Евгений Жердин.

Жердин подал Быстрову руку, лукаво подмигнул и шутливо пропел:

— Сын собственных родителей, родился ночью, под лавку головой. Опоздал знакомить, Шкет. Мы с Юриком уже немного знакомы. Так ведь, Юрик?

— Да? — удивился Заклепкин.

— Точно, — утвердительно сказал Усик. — Помнишь, мы ехали в автобусе, и ты через окно показал мне Юрика. Вскоре я встретил его на пляже. Так что все в полном порядочке, Витек. По такому случаю полагается… — Жердин хлопнул по оттопыренным карманам пиджака.

В углу сада Усик выбрал тихое местечко, окруженное со всех сторон густыми кустами акации и сирени, раскинул газету на примятую траву, выложил кусок сыра, две пачки дорогих папирос, вытянул из кармана бутылку водки, зубами сдернул алюминиевую головку, кивнул головой и, широко улыбаясь, мягко произнес:

— Да будем ласковы, друзья! За дружбу!

Булькая, водка полилась ему в горло. Бросив в маленький рот ломтик сыра, Жердин передал бутылку Заклепкину, который сосал горлышко, как соску, потом долго нюхал сыр и крякал. Быстров пытался отказаться, но Усик, ядовито сверкнув глазами, властно отрезал:

— Пей! За знакомство. За дружбу.

И Юрка нехотя потянулся за бутылкой. Третий глоток застрял в горле. Юрка закашлял.

— Ну, что, Юрик, ломаешься? — пролепетал Жердин. — Глотай смелей — и порядок.

— Не могу, Женя, — виновато оправдывался Юрка. — Не пивал, честно говорю.

— Тогда учись, Юрик. — И Жердин, высоко закинув лохматую голову, большими глотками опорожнил бутылку, не морщась. Захмелев, он запел песню, которой ни в одном сборнике песен нет, сочинил он сам ее, о своей жизни, песню блатного мира. Пел тихо, с надрывом:

Шкет задумчиво курил, часто стряхивая с папиросы пепел. Быстров, присмирев, не шевелился, изредка несмело поглядывая на Усика. Незнакомые, страшные слова песни раньше Юрка никогда не слышал. Он хотел незаметно встать и уйти. Но Усик заскрипел зубами, его маленькие злые глаза — два кровавые пятна — надолго задержались на Юркином лице. Юрка замер от страха, еще больше съежился, сжался в комок, а Усик продолжал: