— Я имел честь однажды встретиться с вами в Париже, мистер Блэквуд, — сказал с достоинством дон Педро. Раздражение его тотчас прошло: он не мог долго сердиться на такого богача. Мистер Блэквуд что-то промычал и протянул Альфреду Исаевичу холодную, слабую руку.

— Какое странное здание, не правда ли?

— Его нарочно приспособили под матч бокса.

— Но как нарядно: фраки и фраки! Я просто стыжусь за свой скромный смокинг, — с улыбкой вставил Альфред Исаевич, смущенный тем, что и хозяин, и американский гость были во фраках. Капельдинер взял у Клервилля билет. В коридоре им попались Мишель и Витя. Мистер Блэквуд опять что-то промычал. Он был не в духе, — не любил приглашений: ему и забавно было, и странно, и не совсем приятно, что кто-то за него платит: всегда, везде, за всех и за все платил он.

— Вот ваш будущий адъютант, Альфред Исаевич.

— Очень приятно. Рад с вами познакомиться, молодой человек. Я хорошо знал вашего отца…

— Ну что, интересно?.. Но где же, наконец, наша ложа?

— Вот эта.

Суетливая старуха открыла дверь, ярко сверкнул белый световой конус посредине огромного зала. Муся только скользнула по залу первым черновым взглядом.

— Наконец-то! Мы боялись, что вы опоздаете, — сказала баронесса. Серизье встал навстречу вошедшим.

— Ради Бога, извините, но мы не опоздали. Я вам так и сказала: в десять.

— Я пришел ровно две минуты тому назад.

— Наша вторая ложа эта? Отлично. Как бы нам разместиться поудобнее? Я мгновенно все устрою, — шутливо говорила Муся. Она устроила так, что Серизье был переведен в соседнюю ложу, где с Мусей заняли место еще Блэквуд и дон Педро. «Быть может, Серизье не очень удобно публично se commettre avec un milliardaire[207]? Нет, здесь никаких социалистов нет», — подумала она. Клервилль сел с баронессой, Жюльетт, Мишелем, и Витей. Елена Федоровна настойчиво шептала, что очень рада: «Я дрожала, что меня посадят с этим надутым американцем! Ведь это со скуки умереть, с ним и с вашим Серизье!..» В действительности она была уязвлена, оказавшись в менее почетной ложе. Клервилль подал ей программу, пошутил с молодежью и вышел покурить.

Когда он вернулся, в главной ложе шел горячий политический спор. Клервилль занял свое место у барьера и стал слушать без большого интереса. «Однако этот американец чрезвычайно полевел… Кажется, он немного левее Ленина!..» Мистер Блэквуд желчным тоном доказывал, что капиталистический строй прогнил насквозь и даже не желает ничего сделать для своего очищения. Прогнила и вся капиталистическая культура. Серизье озадаченно кивал головой, тоже, по-видимому, удивленный левизной миллиардера. Дон Педро мягко защищал капиталистический строй и культуру; он по-французски теперь говорил много увереннее и бойчее, чем прежде. Но мистер Блэквуд не слушал возражений и упрямо повторял свое. «Это женщины думают, что, если несколько раз с жаром сказать одно и то же, будет убедительно», — весело подумал Клервилль.

— Какой осел! Все дело в том, что никто не желает слышать об его идиотском банке, — шепнул на ухо Вите сидевший рядом с ним Мишель.

— Однако некоторая доля правды есть в его критике, — слабо поспорил Витя.

— Вы думаете? И я не очень люблю капиталистический мир, но он переживет правнуков этого дурака.

Муся, успев рассмотреть зал начисто, думала, что надо еще перетасовать гостей: в диспозиции были сделаны ошибки. «Что та злится, это отлично! Но Жюльетт не надо бы разлучать с ее ненаглядным сокровищем. Она думает, что я это сделала нарочно. Положительно с ней происходит что-то непонятное! У нее лицо Шарлотты Корде, идущей убивать Марата… Воплощение здравого смысла сочетается с бабьим упрямством. Лучше бы ее посадить в эту ложу… Кроме того нужно, чтобы Витя мог поговорить с дон Педро… Почет Альфреду Исаевичу уже оказан…»

— Жюльетт, я хочу делиться с вами впечатлениями. Мужчины меня понять не могут! Что, если б вы перешли к нам?

— У вас в ложе только четыре стула.

Дон Педро любезно предложил Жюльетт свое место.

— Вам все равно, правда?

— Я уверен, что меня и у вас не обидят. В обеих ложах такие очаровательные соседки.

— Вот именно! И притом надо же вам поговорить с вашим адъютантом, — сказала Муся, настойчиво закрепляя данное Альфредом Исаевичем обещание. — Жюльетт, пожалуйте сюда. «Смотри, покажи товар лицом», — шепнула она Вите, у которого тотчас прилип язык к горлу. Охраняя в разговоре с будущим начальством достоинство будущего подчиненного, он кратко отвечал на вопросы Альфреда Исаевича. Тот впрочем скоро оставил его в покое. «Кажется, не орел мальчик, — подумал он, — ну, пусть переписывает бумаги…» Устроив хозяйские дела, Муся вздохнула свободно.

— Вам так будет видно, Жюльетт?

— Отлично… Пожалуйста, не беспокойтесь, мистер Блэквуд.

— Правда, как странно, что сцена посредине зала? — ласково сказала Елене Федоровне Муся, наклонясь к барьеру ложи.

— Это не сцена, а ринг, — поправил Клервилль.

— Ринг так ринг. Но, право, я не думала, что здесь будет так элегантно. Смотрите, та в третьей ложе…

— Да. Я все вижу, — холодно ответила баронесса.

Публика действительно была парадная. В туалетах, в драгоценностях многих дам Муся видела ту степень роскоши, которая ей казалась излишней и несколько ее раздражала (Клервилль совершенно не испытывал этого чувства). В зале было очень много иностранцев, везде слышалась английская и испанская речь. Англичане сидели и в соседней ложе; Клервилль только скользнул по ним взглядом и сразу признал в них людей своего круга. Ему на мгновенье стало неловко, что сам он оказался, хоть и не в дурном, но не в своем обществе. Он тотчас с досадой подавил в себе это чувство. «Одна семья: отец, сын, внук. Дама — жена сына», — определил он. Говорили в этой ложе о боксе и говорили с явным знанием дела. Старый англичанин рассказывал о каком-то историческом матче; сын и внук слушали взволнованно, хотя, по-видимому, давно и хорошо знали эту историю. «…И Джорджи Рук повалился как подкошенный! Мы долго не могли понять, в чем дело», — тихо улыбаясь, говорил старик. «Верно, какой-нибудь посол в отставке. Сын тоже дипломат, и внук будет дипломатом», — подумал Клервилль. Ему прежде был немного скучен этот круг людей, в котором он родился и вырос. Но было в его круге спокойное, нехитрое, уверенное очарование, теперь особенно милое Клервиллю: он несколько отвык от этого в последние годы. «Да, старая Англия», — с легким вздохом подумал он, приспособляя к глазам бинокль. Ему пришло в голову, что не худо бы вернуться в эту старую Англию и в прямом, и в символическом смысле слова. «Это был первый knock-out[208] в истории бокса. Я счастлив, что видел это», — рассказывал старик. Сын и внук сожалели, что не видели первого knock-out’a в истории бокса.

Дон Педро тоже поглядывал искоса на соседей. Он понимал в их разговоре не все, но главное. Ему особенно нравилось то, что все три англичанина были ладные как на подбор, что они чрезвычайно походили один на другого и что фраки на них сидели совершенно безукоризненно. «А белые жилеты у всех разные. Я себе закажу такой, как у среднего. Это и солидно, и не слишком старо… Замечательный народ! Но глупый! О чем они говорят!..» Средний англичанин убеждал младшего, что upper cut[209] в Адамово яблоко действительнее uppercut’a в подбородок. «Какая гадость!» — с искренним отвращением подумал дон Педро, смутно себе представляя оба эти uppercut’a. «Очевидно, какой-то род мордобоя. Ну, хорошо, два идиота бьют друг друга по морде, но они хоть деньги получают. А эти что?..» Альфреду Исаевичу было скучно. Он никогда не видел бокса и нисколько не желал его видеть. Ему хотелось спать. Если б не приглашение Муси, он уже сидел бы у себя, в своей прекрасной комнате с видом на море, без тугой крахмальной рубашки, без высокого резавшего шею воротника, пил бы чай с лимоном, а, может быть, уже лежал бы в постели с газетой, — постель в его номере была изумительная. «Дай Бог, чтобы кончилось в двенадцать, а потом сколько еще ехать…» Он сладостно зевнул и оглянулся с испугом на соседей. Никто ничего не заметил.