— Что это значит? — спросила Анна, а Жики нахмурилась.

— Это значит, — объяснил комиссар, — что оно сработало не от включения зажигания, а от внешней команды.

— То есть, преступник… или преступники следили за тем, кто садится в машину? — подала голос Жики.

— Именно! И если бы за руль сел мсье Левицкий, быть может, машину и не взорвали бы.

— Я поняла, — прошептала Анна. — Какой кошмар…

— Но кто тогда сел в машину?! — удивилась Жики.

Комиссар пожал плечами: — Пока мы не знаем. На камерах слежения — за руль садится какая-то девушка.

— Я знаю, кто это, — голос Анны задрожал.

— Знаете, мадам? Поделитесь, если не сложно. Следователь в данный момент пытается поговорить с мсье Левицким, но тот сильно контужен и совсем не может отвечать на вопросы.

— Контужен? — ахнула Анна. — Бедный Боря!

— Приятного мало, — согласился комиссар Жено. — Но учитывая обстоятельства, считайте, что он легко отделался. Его могло разорвать на части, как ту, чьи останки мы нашли в вашем кабриолете. Так кто же это был?

— Артистка из кордебалета. Он собирался везти ее в какой-то загородный отель. Вероятно, дал ей ключи, чтобы она села за руль — Борис еще недостаточно знает город, чтобы водить в нем машину.

— Похоже на правду. На заднем сидении мы нашли обгоревшую женскую сумку с правами, косметикой и парой пуантов. Права оплавились, имени не разобрать, но мы скоро установим личность погибшей.

— Ради всего святого, скажите мне, насколько сильно Борис пострадал?

— Как я уже сказал — контузия, а еще ожоги второй степени и сильнейшее нервное потрясение.

— Бедный, бедный! — Анна горестно покачала головой. — И бедная девочка!

— Кто мог желать смерти вам, мадам? — спросил комиссар.

— А почему вы считаете, что убить хотели именно Анну? — спросила Жики. — Возможно, это теракт, и взрывное устройство подложили в случайную машину.

— Нет, мадам, исключено, — возразил комиссар. — Мы проверили камеры. За время, что кабриолет находился на стоянке, к нему никто не подходил. Из чего можно сделать вывод, что взрывное устройство прикрепили где-то в другом месте. Где вы держите вашу машину, мадам?

— На подземной стоянке дома, где я живу, на улице Жирардон.

— Отлично. Наверняка там тоже есть камеры…

— Анна! — дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился Франсуа. — Я приехал, как только узнал. Как ты, дорогая?

— Со мной все хорошо, — Анна улыбнулась ему через силу. — Боря сильно пострадал.

— Хочешь поехать в больницу? — спросил Альба.

— Вы кто, мсье? — поинтересовался комиссар.

— Франсиско де Парра, — скромно представился Франсуа. — Друг мадам.

— Ах, друг! — покивал комиссар Жено. — Может быть, вы, как друг, сможете пролить хоть какой-то свет на это крайне неприятное происшествие?

— Происшествие? — нахмурился Альба. — Вы называете подобное — происшествием? Насколько мне известно, погиб человек — следовательно, это уголовное преступление.

— Вне всякого сомнения, — тон комиссара стал ледяным. — И в советах по расследованию я не нуждаюсь.

— Я в этом уверен, — Франсуа отвернулся от полицейского, демонстрируя, что разговор закончен и вновь обратился к Анне. — Не следует ли нам отправиться в больницу?

— Ты отвезешь меня?

— Излишний вопрос, — нахмурился Франсуа. — Как я могу тебя оставить одну хоть на минуту после такого? Мадам, вы поедете с нами? — спросил он Жики.

— Нет, устала я что-то, — прокряхтела старая тангера. — Отправлюсь домой. Ты теперь, детка, в надежных руках.

— Я прикажу, чтобы вам подали машину, — не допускающим возражений тоном заявил Альба, но мадам Перейра и не думала протестовать — то, что забота герцога об Анне и ее окутывала краем теплого, уютного покрывала, казалось ей естественным. Как, однако, приятно, когда о тебе кто-то заботится… Чем старее становилась Жики, тем больше ей хотелось, что бы кто-то холил ее и лелеял — вот как Франсуа Анну.

— Я могу быть свободна? — для приличия спросила Анна у комиссара Жено. Альба, между тем, даже не посмотрел в его сторону.

— Да, мадам. Если что-то выяснится, я сообщу лично вам, — пообещал он, особо нажав на «лично». — Всего хорошего, дамы!

— Здравствуйте, мадам Ланн! — Боргез чуть поклонился в сторону седовласой женщины, переходящей улицу. Та заулыбалась — багетчик, недавно приехавший в Тулузу, и открывший мастерскую на набережной Люсьен Ламбар, был приветлив, молод и невероятно хорош собой. Он всегда придерживал для нее дверь в булочную или супермаркет, и даже помогал донести сумку от лавки мясника до дома на площади Сен-Пьер, где они соседствовали.

Из окна его квартиры на втором этаже была видна Гаронна — вечерами с реки веяло прохладой. Хорошо, что он уехал из Нарбонна[193] — городок был слишком маленький, и всякая собака знала его в лицо. Несмотря на оправдательный вердикт присяжных, он все же чувствовал себя там крайне неуютно. После того, как его дом загорелся «по неустановленным причинам», он счел за благо убраться из города. Пришлось вырвать часть собственного сердца — он вырос под этим жарким солнцем, мистраль[194] никогда не вгонял его в уныние, а заросли гарриги[195] были местом для прогулок, где он проводил долгие часы в мечтах об очередной малышке. Уезжая, он в последний раз навестил собор святого Жюста — славное местечко — он служил там причетником[196], а во время воскресной мессы пел в хоре, с легкой улыбкой ловя на себе взгляды многих женщин и некоторых мужчин — он давно научился принимать восхищение сдержанно. Волны его яркого тенора взлетали ввысь и разбивались о нервюры[197] готических сводов: «Pater noster, qui es in caelis»[198] — а воображение рисовало ему шестилетнюю соседку, Луизу Гайе, прикованную к распятию за алтарем и истекающую кровью. «Salve, Regina, Mater misericordiae; vita, dulcedo et spes nostra, salve»[199] — а в мечтах возникала малышка Колетта, пятилетняя кукла, распотрошенная на белом мраморе алтарного престола… И еще много, много других славных девчушек — с какой охотой они брали его за руку и отправлялись в последнее путешествие в жизни, которое начиналось где-нибудь на детской площадке, в скверике или у ворот школы, а заканчивалось неизменно в старом соборе пламенеющей готики. Прежде чем убить, он играл им на органе, заглушая прекрасными звуками их жалкие крики боли и страха: «Мама, мама, мамочка». Он целовал их в губы, прежде чем вспороть им животики. Когда его задержали — совершенно случайно — он отчаянно хотел рассказать о наслаждении, которое приносит обладание невинностью, поделиться хоть толикой испытанной им радости. Но полицейские что-то твердили о ДНК, и это было скучно. Убийца сообразил, что просто останется непонятым. Как жаль, что пришлось уехать… Вдобавок он был вынужден сменить имя, чему противилось все его существо — ведь так звала его мама и еще ласкательно — Chérubin[200]… Теперь его зовут громоздким именем Гастон. Гастон Боргез.

Он направлялся в свою мастерскую, с милой улыбкой раскланиваясь с соседками, с мамашами, особенно с теми, кто вел за ручку дочь — раз, не удержавшись, потрепал за розовую щечку четырехлетнюю Мадлен, на что ее мать улыбнулась и посмотрела на него зазывным взглядом. Ах, когда-нибудь он развлечется с крохой, причем совсем скоро — терпение почти уже иссякло.

В багетной мастерской пахло древесиной и клеем. У стен стояли готовые заказы и нарезанные багеты. Только накануне он закончил натягивать холст местного мариниста на подрамник. Боргез взял картину и поднес к окну — поближе к дневному свету. Что-то притягивало его в этом весьма средне написанном кораблекрушении — море было слишком синим, небо плоским, и порывистый шквал угадывался с трудом, но…