Сжав бокал мгновенно онемевшими пальцами, Катрин опустилась в кресло. Перед ней словно раскрылся дымчатый занавес, и она увидела себя на корме лодки, рассекающей заросший ряской пруд. Тишину нарушают только крякающие в прибрежных зарослях утки, а еще — равномерные всплески весел, ударяющихся о воду. «Вам кто-нибудь говорил, что вы невероятно красивы?» На нее, чуть исподлобья, смотрели внимательные светло-ореховые глаза. Она услышала собственный смешок: «Вы первый, сэр». «Никогда не поверю». Яркое солнце било ей прямо в лицо, и она опустила со лба солнечные очки. «Если вам настолько невыносимо вспоминать Олега Рыкова, давайте прекратим. Но мне кажется, вам жаль». «Что? — она чуть не подавилась мартелем. — О чем это я должна жалеть?» Взмах весел и оценивающий прищур: «Вы жалеете, что он умер вместе со своей любовью к вам? Видите ли, Катрин, самая неразрешимая проблема в жизни — это причиняемое страдание, и женщину, терзающую сердце, которое ее любит, не в силах оправдать никто — ни самый милосердный судья, ни даже она сама». «Да как вы смеете!» — сердце пронзила та же острая боль, и коньяк уже не в силах был ее утолить: «Это серьезно. Катрин, вы даже представить не можете, насколько. Я вас люблю». Боль становилась все нестерпимее, и она прижала руку к груди, чтобы ее унять. «Если мужчине и женщине хорошо друг с другом — это о чем-то говорит». Черт побери, ей было с ним хорошо! Занавес колыхнулся, скрыв и пруд, и лодку, и спецагента ФБР. Но голос продолжал звучать: «Ты никогда не задумывалась, что побудило меня поступить по отношению к тебе столь бесчеловечно?» Она в грязном подвале полуразрушенного дома: «Ты не удалила мою монограмму. Может, объяснишь, почему?» «Да что ты себе вообразил?» «Катрин, да пойми ты, наконец — мы с тобой связаны намертво. Даже если ты ее удалишь, все равно — эту связь тебе разорвать не под силу». Катрин физически ощутила, как кожу на внутренней стороне ее левого бедра зажгло, словно на нее налепили злой горчичник. «Ты последний мужчина в мире, к которому я могла бы испытать любовь!» «Никогда не говори никогда». Деревянный крест и одинокая лилия на могильной насыпи, на лепестках цветка — капли растаявшего снега: «Ты думала обо мне, Катрин, признайся, ты думала обо мне, когда слушала Плач Дидоны в Пале Гарнье?» «Да, — она услышала собственный голос. — Да я думала о тебе. О том, как ты разрушил мою жизнь. А еще — меня преследовала мысль о том, что, разлюбив Орлова, я была готова полюбить другого. И этим другим мог оказаться и ты». «Я тебе не верю!» Он зарылся лицом в ее колени, и она не могла отвести глаз от его золотисто-русого затылка: «Катрин, — стонал он, — я не могу уехать. Я не выживу без тебя». «Я приеду, — шептала она. — Я буду приезжать к тебе… не часто… раз в год… на несколько дней». Он поверил ей или сделал вид, что поверил. Но не пришлось Катрин ломать голову, как сдержать неосторожно вырвавшееся обещание — жить ему оставалось несколько часов. Если бы она только знала! Если б она знала!.. Если б она знала…

— Катрин, вы не спите? — она подняла голову и увидела перед собой сэра Реджинальда в халате и домашних туфлях — старый джентльмен с тревогой всматривался в ее лицо. — Что случилось, дитя мое?

— Нет, ничего, — она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкой. — Просто воспоминания нахлынули.

— Вы позволите составить вам компанию?.. — он не торопился садиться, ожидая ее разрешения. Как ни странно, Катрин даже обрадовалась: — Конечно. Извините, я тут ваш коньяк пью.

— Как вы, русские, говорите: на здо-ро-вье! — любезно разрешил сэр Реджинальд. — Моему коньяку повезло, что его пьет такая славная леди. Угощусь-ка и я на сон грядущий!

Он устроился с бокалом в кресле напротив нее:

— Вы очень печальны, Катрин. Я обратил внимание еще тогда, у пруда. Позволите старику поинтересоваться — почему?

— Ничего особенного, — покачала она головой. — Вам показалось.

— О нет! Я прожил долгую жизнь и скажу вам прямо: негоже, когда у такой молодой и благополучной женщины настолько печальные глаза. Это ненормально.

— Почему? Разве человеку не может быть просто… грустно?

— Грустно? Конечно, может! У каждого бывают минуты грусти. Но ваши прекрасные карие глаза были полны печали, даже когда мы с вами танцевали. Губы улыбались, а глаза — нет. Что вас гложет?

Катрин вдруг почудилось, что если она сейчас выплеснет из себя отчаянную тоску, ей станет легче — хотя бы чуть-чуть, хотя бы ненадолго. Она разомкнула губы, чтобы что-то сказать, но язык словно одеревенел, а горло свело судорогой.

— Бедная девочка, — сэр Реджинальд погладил ее по плечу. — Вижу, вам не то, что говорить, даже думать об этом больно.

Катрин вскинула на него затуманенные бессильной грустью глаза: — Я… я…

Я дала обещание одному человеку. И не исполнила его. Это мучает меня невыносимо.

— Так исполните ваше обещание. Better late than never[279].

— Но уже… уже совсем поздно, — прошептала она, а потом, словно собравшись с духом, выпалила. — Он умер!

— Умер?.. — переспросил старик. — Умер — это плохо. Трудно выполнить обещание, данное тому, кто умер.

— Трудно? — ахнула Катрин. — Это просто невозможно!

— Почему? — сэр Реджинальд, казалось, искренне удивился. — Ничего нет невозможного. Что вы ему обещали?

Катрин ответила не сразу. Но в выцветших глазах джентльмена светилось такое искреннее участие и желание помочь, что она через силу выдавила:

— Я обещала приехать к нему. Но… но… скорее всего, я бы не приехала, даже если б он был жив.

Сэр Реджинальд покачал головой и глотнул коньяка. Катрин ждала, что он ей ответит — может, посмотрит сейчас с осуждением и скажет выбросить все эти глупости из головы? Может, строгим голосом посоветует взять себя в руки и перестать терзать себя и окружающих?

— Так почему бы вам не выполнить обещание теперь?

От неожиданности Катрин не знала, что ответить: — Теперь? Как же… он же…

— Поезжайте к нему на могилу, — посоветовал сэр Реджинальд.

— Я не знаю, где его могила! — в отчаянии выкрикнула Катрин.

— Вот как? Тогда поезжайте в то место, которое напомнит о светлых минутах, связанных с тем человеком. Отдайте последний долг и живите спокойно.

— Вы думаете, я смогу? — с сомнением проронила Катрин.

— Я надеюсь. Все проходит, девочка, все проходит…

В музыкальном салоне воцарилась тишина. Катрин думала над советом старого джентльмена, а старик, казалось, дремал. Но так лишь казалось. На самом деле, он наблюдал за молодой женщиной, прикрыв морщинистые веки. Наконец, он заговорил:

— Позвольте, Кэтрин, я отвлеку вас от грустных мыслей. Как вы относитесь к тому, чтобы переехать из Лондона?

— Куда? — чуть нахмурилась она.

— Сюда, — сэр Реджинальд повел рукой вокруг себя.

— В музыкальный салон? — Катрин чуть не поперхнулась коньяком, а сэр Реджинальд рассмеялся: — Боже мой, ну какой салон! Я имею в виду Боворт-холл.

— То есть вы планируете открыть клинику здесь, в доме? — удивилась Катрин.

— Именно! — кивнул сэр Реджинальд. — Поместье огромное. Помимо дома с двумя боковыми крыльями, есть еще несколько флигелей.

— Где же вы будете жить? — удивилась Катрин.

— Мне вполне хватит одного флигеля. А еще в одном — ваша семья, если вы примете мое предложение. И для вас, кстати, найдется работа.

— Для меня?

— Как вы смотрите на то, чтобы налаживать связи с потенциальными российскими инвесторами, а потом и пациентами?

— Но я ничего не смыслю в этом, — оробела Катрин.

— Пустяки! — заявил сэр Реджинальд. — Long way to Fuji starts with the first step[280]. Научитесь. И подумайте о том, что ваш сынок будет расти на свежем воздухе. Кстати, здесь недалеко отличная школа — и мое слово не последнее в Попечительском совете.

— А что говорят ваши дети?

— А что они могут сделать? Дом принадлежит мне, а на случай моей смерти я уже отдал распоряжения — и плевать, что они скажут. Хочу устроить здесь лучшую в мире клинику нейрохирургии, а одно крыло дома отдать реабилитационному центру Фонда помощи жертвам насилия. Леди Маргарет очень много делала для него, даже возглавляла британский филиал.