Она запустила в него журналом: — Будь серьезен! Давай, скажи ему!

Себастьян, продолжая смеяться, повернулся к Джошу: — Мы купили тебе подарок.

— Вы купили мне — что? — поразился тот.

— Это Бриджит настояла, — смутился Бас.

— Эй! — прикрикнула на него ирландка. — Что ты врешь! Это была твоя идея.

— Моя идея была — неплохо бы босса чем-нибудь задобрить. А идею подарка озвучила ты.

— Интересно, на какие шиши, — пробормотал Джош.

— Ха, расплатились бабушкиной картой. Я уже придумал, как мы объясним такую дорогую покупку.

— Дорогую? — Джош с мрачным видом поднял брови. — Насколько дорогую?

— Да какая тебе разница? Задавлю авторитетом — скажу, что нам требуется психологическая реабилитация.

— Сомневаюсь, что прокатит.

— Она нам и правда не помешает, — заметил Бас резонно.

— Что, перспектива позлить Изабель тебя не прельщает? — фыркнула Бриджит.

— Очень прельщает, — кивнул Джош. — Лишние неприятности — это как раз то, что мне необходимо для полного счастья.

— О’кей, — ирландка улыбнулась. — Тогда держи. С Рождеством!

С этими словами она сделала шаг в прихожую и выволокла оттуда большую коробку с надписью «Yamaha».

— Что это? — Джош оторопел.

— Цифровое пианино, — радостно сообщил Себастьян. — Frohe Weihnachten![344]

— Merry Christmas![345] — вторила ему Бриджит. — Ну же, открой!..

Он, однако, не двинулся с места: — Зачем?

— Что — зачем? — удивилась ирландка.

— Зачем вы это купили?

— Чтобы сделать тебе приятное! — обозлилась она. — Мы. Хотели. Тебя. Порадовать. Черт. Тебя. Побери!

— Не будь ослом, — Бас был настроен более миролюбиво. — Открой. Тебе понравится.

— Да с чего вы взяли, — пробормотал Джош.

— Да с того и взяли, — серьезно заявил Себастьян. — Думаю, тебе б хотелось поиграть Моцарта не только, чтобы доставить удовольствие серийному убийце и насильнику маленьких девочек. Но и мне, и meine Liebe, — он хитро подмигнул ей.

Джош залпом допил вино и поставил пустой бокал у стены. Не торопясь, поднялся с пола и начал распаковывать коробку.

— Наверняка, ты знаешь, как с этим обращаться, — Бас наблюдал, как напарник включает инструмент в сеть. Джош поднял крышку, снял с клавиатуры тонкую пленку и уставился на нее безжизненным взглядом.

— Ну, — поторопила его Бриджит. — Чего ты ждешь?

— Послушай, — Бас оставил Бриджит и встал рядом с Джошем. — Что тебе нравится больше всего? Моцарт? Так сыграй нам. Жаль, скрипки нет. Из нас получился бы недурной дуэт.

— Пёрселл.

— Что, прости?

— Dido’s Lament[346], — Джош коснулся клавиш неуверенными пальцами: соль, ля, си бемоль…

— Ой, — воскликнула Бриджит. — А я ее знаю! Моя сестра пела — папа играл, а Холли пела. Правда у меня слуха нет… — И она запела неожиданно тоненьким голоском, вступив точно с шестого такта:

Он оборвал мелодию резко, гневным взглядом окинул Себастьяна и Бриджит, а потом, метнувшись к выходу, сорвал с вешалки куртку и вылетел пулей из квартиры, хлопнув дверью.

— Что это с ним? — Бриджит обиженно смотрела ему вслед. — Что опять не так? Вот куда он ушел на ночь глядя?

— Не беспокойся, Meine Liebe, — Бас коснулся губами ее лба. — Все хорошо. Побегает и вернется. Налить тебе еще вина?..

Он не понял, как его занесло на Трокадеро — долго брел, не разбирая дороги, наталкиваясь на людей — шумных и веселых. Извинялись — «Pardonnez-moi, monsieur»[348], и желали «Joyeux Noёl!»[349], он не отвечал, только каждый раз надвигал капюшон все глубже и глубже, дабы не привлекать сочувствующих взглядов к своему изуродованному лицу и не встречаться глазами с людьми, чтобы они не прочитали в его мутном взоре невыносимое желание кого-нибудь убить. Неважно, кого… Просто убить, дабы дать выход щемящей боли, рвущей ему сердце. Черт бы побрал Бриджит вместе с садистом-молокососом, они растравили старую рану, лишь недавно начавшую рубцеваться. И дело было не столько в проклятом Пёрселле, вновь напомнившем ему о Катрин, а точнее — об ужасе, который он с ней сотворил. Рана от потери друзей, смерти матери, с которой он был лишен возможности попрощаться и сказать, как сильно он ее любит, вечной разлуки с сыном, которого он был готов любить и любил, несмотря на то, что видел его всего раз в жизни — вот та рана, имя которой было — одиночество. Он поймал себя на мысли, что уже несколько месяцев его существование не казалось ему таким безрадостным и беспросветным, как в последние годы. Впервые он остро ощутил его, очнувшись в тюремной больнице в Крестах. С того черного дня одиночество становилось все непрогляднее с каждым днем, с каждым безнадежным днем его жизни, став практически абсолютным к тому моменту, когда его вынудили поклясться Жики в верности. Иногда ему хотелось залезть в петлю и разом покончить с этим адом. Лишь воспоминания о Катрин, вернее, о последней встрече с ней, а еще слова Саши, которые тот обронил в подвале коттеджа в Серебряном бору, останавливали его. Он сладко лелеял их в памяти, в минуты просветления осознавая безнадежность своих мечтаний. А потом в его жизни появилась рыжая ирландка и белобрысый немец — и что-то изменилось. Какого черта они приволокли ему это пианино!..

В винной лавке он купил мартель, и по дороге неутолимо глотал его, завернув бутылку в бумажный пакет. Когда он добрел до Дворца Шайо, он был уже изрядно пьян.

Мужчина, следовавший навстречу, сильно его толкнул — но вместо традиционных извинений Джош услышал злобное «Un poivre americain»[350]. Ce n'est pas trop tôt![351] Наконец-то появился тот, кого снедала такая же пылающая неистовым пламенем агрессия, а еще — нестерпимая потребность выпустить ее на свободу. Они вцепились друг в друга. Француз с усердным ожесточением мутузил Джоша, а тот его, нанося слепые удары куда попало, не чувствуя ни боли, ни усталости. Дрались молча, не произнося ни слова. Неизвестно, сколько продолжалась бы эта тупая потасовка, но кто-то из близлежащего кафе заметил мельтешение на улице и из brasserie выбежали люди. Их быстро разняли. В любой другой день, несомненно, метрдотель вызвал бы полицию, но сегодня все были настроены крайне благодушно, их увели в кафе, похлопывая по плечам и спинам, приговаривая «Quel as! La-la, tu divagues!»[352] В кафе им вручили по узелку со льдом, чтобы приложить к разбитым носам и усадили за стол: «Gagne assez qui sort du procès»[353] и через несколько минут они уже пили вместе коньяк, Джош узнал, что его противника зовут Анри, от него только что ушла жена — сука, прямо под Рождество! «Et toi? Ta femme t’a plaqué aussi?»[354] Джош начал рассказывать ему о Катрин, но не мог сосредоточиться, постоянно сбивался на детали — грудь… глаза… ноги… Начал безбожно врать — «меня любит без памяти, за мной на край света…» Они пили бокал за бокалом, пока он не почувствовал, что пьян совершенно, пьян в хлам, в дугарину, в зюзю… Расцеловавшись с Анри на прощание, он вывалился на улицу, шатаясь, подобно матросу на штормовой палубе, долго пытался поймать такси, пока метрдотель из brasserie не сжалился и не вызвал ему такси по телефону…