За стеной гнусно кашлял сосед, но там же, за стеной, звенел уже и юный голосок, он был тонок, словно травинка, и пронзителен, как крик раненой птицы. Я слушал, и мое сердце замирало. Он рос, крепчал, потом сникал и камнем падал вниз. Вот так и жизнь моя! Подростковость вся вышла, а юность проходит. Молодость моя минет, а зрелая пора ужмется до крошечности игольного ушка. Голосок поет за стеной. Я свалился на пол и обхватил голову руками. Вот так, бредешь во мраке, словно Гласов, и внезапно отключаются ноги, отмирают; мир и дальше спешит, а тебе уже не до того, ты ослаб, ты измучен, ты коришь себя, винишь во всех грехах смертных. А где взять силы, чтобы подняться, воспрянуть? Голосок за стеной душит меня, выжигает мое сердце. Что за чудо вызвало к жизни этой ясный и волшебный звон?

Вдруг звонок.

- Входите, - кричит Никита, - этот дом открыт для всех.

- Телефон, - поясняет тетушка.

- И я вам хочу кое-что объяснить, - теснится к ней Петенька.

Никита берет трубку:

- Так... Понимаю... Лида...

Это конец. Провал. Конфуз.

Из шкафа длинно торчит нога Гласова.

- Вера не придет, - говорит Никита, бросая трубку, - она у подруги своей, у Лиды.

Я опять в крик:

- Получается, все это напрасно? Вот все это, - я обвожу рукой, как если бы хватая скрюченными пальцами, праздничный стол, - напрасно?

- У меня иная точка зрения, - благодушно роняет надежда нашего искусства.

- Она меня меньше всего интересует!

- Она никого не интересует, - подхватывает Никита. - Провалиться мне на этом месте, если я не прав.

Он заговорщицки подмигивает мне, поднимает меня с пола и подводит к шкафу.

- Бери пальто. Мы ее настигнем. Но никто не должен знать.

- Я с вами, - вмешивается Гласов, - туда, где подают херес.

Мы заталкиваем его обратно в шкаф.

- Пора выпить за моего племянника, - напоминает тетушка, - за моего Никиту.

Никита выводит меня на улицу, под тусклые звезды.

- Кто это пел за стеной?

Никита языком ловит падающий с ветвей снег.

- Фея.

- Ты ее любишь?

- Она меня не любит. Принимает меня за грязное животное. Моя душа взывает к мщению.

- Мстить, Никита? Кому? Зачем? Душа должна полниться любовью.

- Любить? Кого? За что?

- Да хотя бы женщину. Вспомни о хорошеньком личике, о нежных и грустных глазках. Вспомни, как изящно гнется в разные стороны женский стан, вспомни ласковые руки, ручонки...

- Возможно ли длительное чувство, изнуряющее организм?

- Если ты спрашиваешь меня, то посмотри, разве я недостаточно изнурен?

- А все мои муки любви были недолговечны.

- Есть создание, которое я люблю сильнее всего на свете, создание, одна слезинка которого стоит больше, чем все сапоги Наполеона. Это фея, живущая по соседству с тобой. Маленькая девчушка...

- Твоя дочь?

- Ну какая дочь! Просто-напросто...

- Не обманывай меня, Макс. Какая-нибудь легкомысленная или романтическая особа не устояла перед твоими чарами, и теперь у меня по соседству растет твоя дочь.

- Хорошо, если тебе нравится так думать, думай так.

- Я чувствую, моя душа стремится в иные пределы... я отрекаюсь от зеленого змия, я открываю чулан, извлекаю оттуда забытые детские иллюзии и стряхиваю с них пыль.

- А все это не мешает нам в борьбе с догмами, с рутиной, со всем, что мешает нам жить свободно и полнокровно.

- Ты говоришь торжественно и страстно?

- Я здорово говорю. Заметь, у нас троих много общего. Я говорю о тебе, о Вере и о себе. Неправда, что ты неудачник. Время рассудит, кем ты был в действительности. А я работаю в отделе начальника Худого, что что-нибудь да значит. Вера живописи обучается. Нас связывает творческий дух. Припомни, какое великолепное стихотворение ты написал несколько лет назад.

... вдруг пискнул трамвай

на подножке повисла старушка...

Валя, моя Валя, жена, она не понимает всех этих тонких вещей, твое стихотворение не понимает и Веру, я убежден, не поняла бы. Обывательские у нее представления. А я мечтаю о времени, когда мы будем жить втроем, Вера, ты и я, едва ли не одной семьей, да почему бы, собственно, и нет? Мы никогда не расстанемся. Грубого слова не прозвучит. Дружба и любовь! Никита, посмейся над моей глупостью, над моей наивностью, но я не могу иначе, я уже вижу наших общих детей, да! у нас будут общие дети, малютки, которые нас с тобой будут называть папами. Ведь хватит же нам обоим места в нашей Вере, в нашей совершенной и идеальной Вере.

- Я говорю, Макс, твой замысел безумен, но я всей душой принимаю его.

- И с нами будет фея...

- Ах да, та таинственная девчушка.

- Не думай, прошу тебя, не думай, что она моя дочь. Это заблуждение. Я не отдал ей ни капли своей крови. Просто мне верится, что судьба обдуманно свела меня с ней, и я ее люблю.

- А любим ли?

- Разве ее маленькое сердечко не откликнется на мою привязанность?

- Я все еще обдумываю твои слова... Этот замкнутый для непосвященных, этот идиллический кружок, духовная связь троих, один дом, одна семья - все это превосходно, я уже мечтаю о том времени...

- А вот и дом Лиды.

- А вот и Вера.

***

Она шла нам навстречу. Одна сквозь густо поваливший снег.

- Здравствуй, Вера.

Она не торопится с ответом, присматривается к нам, принюхивается по-собачьи и наконец делает вывод:

- Вы оба пьяны.

Я снисходительно засмеялся:

- Тебя это обескураживает?

- Это значит, что вы оба сейчас противные твари.

- А ты-то не противная тварь, когда запираешься в своей конуре и без конца прикладываешься к бутылке?

Возможно, она удивилась моим словам. Ее трудно разглядеть в темноте. Но меня почему-то бодрит ощущение, что она чудо как хороша.

А ведь момент напряженный, решающий, и напрасное у меня веселье. Я мне могу, однако, совладать с собой, ее обличения, ясно указывающие, что из темноты с нами, грешными, говорит в высшей степени правильная девушка, воспитанная в строгости и подчинении мудрым традициям, умиляют и забавляют меня, а возможность отбить ее наскоки вескими аргументами, подсказанными болтовней Саввы, я всего лишь превращаю в комическую игру. Не поступаю ли я опрометчиво?

- Нам не о чем говорить, - решает Вера, и, получается, тот шанс, который она дала мне в первую минуту, не слишком-то воспротивившись моему присутствию, а может быть, слегка даже и поддавшись моему обаянию, полностью проигран, растоптан и отброшен мной, моей нерадивой беспечностью.

- Мы пьяны, - согласился Никита миролюбиво, - но мы сейчас способны говорить задушевно, сердечно, как никогда.

- Нам хватит душевной тонкости, деликатности, чтобы... - вставляю словечко и я, но Вера перебивает раздраженно:

- Пропустите меня, или я позову людей.

- Нас трое в этом мире, - возражает Никита, - связанных общей целью.

- Возьми пальто, Вера, - обратился я к реализму, - возьми, и покончим с этой глупой историей.

- Это все, что вам от меня нужно?

- Потом будем жить в одном доме, - сказал Никита, - одной семьей.

Ее размышления длились недолго. Лицо посуровело окончательно и сделалось различимей в темноте. Я вздрогнул от дурных предчувствий.

- Я вас успокою, - сказала она, - я возьму пальто.

У меня отлегло от сердца, и я воскликнул:

- Прекрасно!

- А иначе и быть не могло, - сказал Никита.

Я пустился немножко воинствовать, делать натиски, я вошел, уж не знаю, кстати ли, в раж и стал несколько неистов:

- Какие же, Вера, ты дашь нам свидетельства, что недоразумение исчерпано и мир между нами восстановлен?

- Какие? Вам нужны свидетельства?

Больно меня кольнуло желание быть с ней, и я, взволнованно топчась по снегу, остро переживал состояние неприкаянности, которое все заключалось в том, что я до сих пор и впрямь не знал, какова она, Вера, вблизи, в настоящем слиянии, и память указывала мне на это обстоятельство как на нелепое и ничем не оправданное упущение с моей стороны. Я взял в темноте ее руку, хотел снять с нее перчатку и пальцы ее согреть своим дыханием. Она, отступив на шаг, проговорила: