— Че, не пустишь?

— Пущу, — едва слышно. Мигом отползаю в сторону, пряча за ресницами очи. Чувствую, как жар уже заливает щеки.

Забросил полотно. Рывок — и выбрался наверх.

Сгорбившись (спасибо «высокой» крыше») принялся расстилать — живо подползла в желании помочь.

Общие усердия — и плюхнулся сверху Рогожин. Взор на меня, все еще сидящую, поджав под себя ноги, и в волнении изучающая происходящее.

— Ну?! — протянул ко мне руки. — Идешь? Или я один тут мерзнуть буду.

Благодарная, смущенная улыбка — и еще рачительнее пряча глаза, подползла к нему.

Разлеглась рядом. Его веление — и умостилась на его груди. Жадно обнял.

— А теперь спать, — непонятной едкой иронией и прокашлялся. Шумный вздох — и повелительно прикрыл очи (пытливый бросила на него взгляд).

Подчиняюсь. Зажмурила веки.

И снова мгновения… дабы улеглось волнение от событий (суть которых я, по-моему, до сих пор не осознала), и отдалась — тугим, не менее пугающим (нежели всё доселе творящееся), давящим мыслям и ощущениям.

Родное сердцебиение — мелодию которого я уже за сегодня выучила наизусть, и которую бы слушала и слушала всю жизнь. Запах — который бы вдыхала всегда. Тепло — в котором бы тонула и тонула.

Но всё это — призрачное. Запретное. Данное напрокат. «Демо-версия». Которой Он позволяет мне насыщаться, пока сам того хочет. Пока мир позволяет, не роняя на нас ни осуждение, ни зависть, ни злость.

Опять я — Его… украдкой.

А Он — мой, вопреки всем запретам и доводам рассудка.

Притиснулась к нему сильнее — тотчас отозвался движением: сжал крепче.

Сумасшествие.

Ну почему? Почему Он себе, мне всё это позволяет? Но через миг — снова ставит на место, возводя между нами стены. Почему… на большее не решается?

ФЕДЯ, ПОЧЕМУ?!

Что за игра, издевательство какое-то? Нерешительность?

Весь мир готов и можешь поставить на колени, вот только собственную судьбу в узду взять не хочешь, в жизни своей разобраться и на грамм не стремишься.

А я? Чего хочу я?

Знаю. Уже, наверно, все знают. Один ты молчишь.

Глупо всё как-то. И жутко.

Но забери эти мгновения — и того будет хуже.

Нет, будет ужасно. Невыносимо.

Пусть хоть так, украдкой. Чужой — но иногда мой.

Хоть так — в мои легкие будет попадать «воздух».

Но… как долго? Как долго ты себе это будешь позволять?

Пока Инна не прознает? Не запретит? Или пока… сам не насытишься?

А что мне делать потом? Как МНЕ потом быть? Жить?

Существовать… как?

Федя…

Никто не сможет (да и не хочу!) заменить тебя.

Ни Золотарев, ни Шмелев. Никто.

Да и другие придут в мою жизнь. Смогут быть хоть немного похожи на тебя? Вызывать те же ощущения, чувства? Надежду? Жажду? Мечту?

А если опять будет обман? Игра?

Ты пользуешься — но не скрываешь, заодно и меня делая счастливой.

А если такие как Глеб придут? Без спроса возьмут?

Или такие, как Ваня, которые уедут на следующий день, не попрощавшись?

Или я ничего более не заслуживаю?

Не достойна?

— Федь, — несмело.

Вздрогнул:

— А?

Отстраняюсь — поддается. Взор в лицо, но тотчас не выдерживаю смущения, отворачиваюсь, а затем и вовсе вновь улеглась, уткнулась ему в грудь.

— Что, Вань? — тихо, голос просел от тревоги.

— Можно тебя о чем-то попросить? — шепчу, будто лезвия глотая.

— О чем? — движение — вынуждает меня приподняться. Взгляд в лицо, но прячу очи, окончательно сгорая от стыда.

И снова заливаюсь жаром неловкости — прижимаюсь к нему.

Страшно. До безумия страшно, но… осмеливаюсь. Разрывными залпами:

— Федь… пожалуйста…

— Что, Ванюш? — едва слышно, обжигая дыханием мне кожу. Гладит, проводит рукой по волосам, еще сильнее прижимая к себе.

Дрожу. Мурашки по телу. Задыхаюсь от его всего: запаха, тепла, что, казалось, уже проникли в меня, в каждую мою клетку. И даже сердца наши отныне стучат в один такт.

— Федь… — отчаянно, рубая все преграды, еще сильнее жмурясь от страха, — ты можешь быть моим первым?

Окоченел. Сжались, затвердели все мышцы в его теле. Не дышит.

Жуткие, палящие, слишком долгие мгновения… дабы быть просто шоком.

Ответ. Это было… решение. Его решение, которое он уже принял, но еще не в силах озвучить.

Дернулась в ужасе, в позоре я, желая отстраниться, убежать от него, но тотчас расселся, ухватил, сжал, привлек к себе обратно — невольно забралась к нему на колени. Лицом к лицу. Щека к щеке. Соприкасаемся — но на нечто большее никто не решается.

И вдруг звук, будто свист выстрела:

— Зая, хорошая моя… — ласкает меня его дыхание. — Ты же знаешь… — разрезая мне сердце. — Я не могу…

— Пожалуйста, — силой впиваюсь пальцами в его плечи. Еще стремительнее текут слезы. Притискиваюсь сильнее. Губы к губам. — Без обязательств. — Горьким шепотом: — Я не хочу, чтоб мной гадко воспользовались, обманули, или… еще чего. Я не хочу кого-то другого… запомнить. Федь… Не хочу, чтобы это был… кто-то иной.

Нервически сглотнул слюну.

Чувствую, невольно чувствую его уже всего собой. Его твердое, уверенное запретное желание, отчего еще сильнее начинает меня накатывать страх. Начинаю дрожать от происходящего, сгорать от перенапряжения.

…схожу с ума.

Слепая надежда голодным волком воет.

— Пожалуйста… — едва различимо, догорающее мое сердце шепнуло вслух.

— Зай, — набатом пульса в ответ. Из моей души потекли реки крови, уже осознавая по его интонации последующее. Окончательное.

— Пожалуйста, — горько я, сквозь плач, еще сильнее к нему тулюсь, отрицая, не желая ничего слышать. Сгораю от ужаса. — Пожалуйста!..

— Я не могу, — расстрелом. — У меня же Инна есть… она мне верит… и любит.

Взрывом рыдания вырвались из меня. Жуткой, убивающей правдой.

Его выбора. Его праведности. Моего грехопадения.

— А ты? — прощальным, неосознанным вздохом.

Отвернулся. Отчего невольно уткнулась ему в шею носом. Но держит, еще удерживает подле себя.

Звенящая тишина, разбитая ритмом разодранных сердец.

— Не знаю, — выхлопом кислорода в мои удушливые тенета. — Уже не знаю.

Еще сильнее меня сжал, притиснул к себе — отвечаю тем же.

— Прости меня… — горьким шепотом.

Грохот. Вдруг внизу раздался шум. Женский смех ответом. А затем и вовсе стал отчетливо слышен голос.

Ее голос.

Грохот. Вдруг внизу раздался шум. Женский смех ответом. А затем и вовсе стал отчетливо слышен голос.

Ее голос.

Голос Инны.

— Да, б***ь! Где он делся?! Рожу, что, аисты унесли? Где вы его профукали? — возмущенно гаркнула Соболева.

— Да лазит где-то… — сквозь зевание, лениво ответил ей Рыжиков.

Тотчас отдернулся, выпустил меня из своей хватки Федор. Напор — и отсела покорно я в сторону. Ошарашенный взор (его) около. Поверхностные, лихорадочные вдохи.

Застыла и я, не дыша, боясь выдать нас всхлипами.

Еще один шумный вздох — дернулся, содрал с лица ладонями напряжение. Нервно выругался.

— Сиди здесь! — тихое, приказом.

Покорно закивала я головой, соглашаясь.

На край. Прокашлялся невольно громко — и в бой. Принялся спускаться.

Холодный, прощальный взгляд на меня — и скрылся.

Не посмела дальше даже взором провести.

Воровка. Я — воровка. И по делам мне!

Глухой стук — видимо, спрыгнул.

— Че орешь? — шутливое. Наверняка, как всегда, сейчас расписала его лицо добрая, озорная улыбка…

— Во, б***ь! Нашелся! — сквозь хохот голос Андрея. — Ты че там делал?

— Че-че? Мышей гонял, — гоготнул Рогожин.

— Придурок! Я уже распереживалась. Думала, свинтил, пока я сюда добиралась. — Инна.

— Так, а ты чего? Батя, что ль, отпустил? Курить есть? — судя по всему Грибу.

— Смотря че, — хохочет.

— Че-че? Сигареты! — не уступает в веселье и Федор.