— Ага, — едкое Соболевой. — Жди от него! Отпустит! Догонит — и еще раз «отпустит». Нет, свалил в командировку.

— Держи, — тихое, перебивая.

— Спасибо.

— И че, до утра? — сдержанное, с интересом Рожи.

— А тебе бы только до утра, — шаловливое Инны.

— Пошли, че стоим? Не на параде же… — Федя.

— А я думала, мы туда…

— Куда «туда»? — гогочет Рогожин.

— Ну, на сеновал, — хихикает скотина.

— Какой сеновал? — ржет уже откровенно Федор. — Я жрать хочу. А ей сеновал… От, выдумщица! — дружеской иронией. — Пошлите искать, че там осталось со вчерашнего…

Отдаляющиеся шаги. Стихающие разговоры, которых уже и не разобрать.

Уснула. Там и уснула. Свернулась клубком, и, давясь обидой, ненавистью к Нему, к Инне… но, прежде всего, к самой себе, тупоголовой идиотке, утонула в размышлениях. В тяжелых, ядовитых мыслях. В презрении и боли. Устала. Ужасно я устала от всего — а потому и не заметила вовсе, как провалилась, погрязла в глубоком, непробудном сне.

Проснулась, когда уже солнце печально склонилось к горизонту.

Оглядеться по сторонам, попытаться сообразить, кто что где… и принять решение.

Как бы там не было, а здесь прятаться вечно не смогу. Да и толку?

Жить. Как-то… да надо жить.

Точки. Расставили все точки над «и». А значит, что еще нужно?

Четко и правдиво: у него есть Инна. А ты — ты просто друг. Так было и будет.

И даже один раз не светит.

И Федя молодец. Он хороший, правильный.

А ты, ты — тупая идиотка. И по делам тебе. Нечего на чужое рот разевать. На жуткое подбивать.

По заслугам…

Подползти к краю — и попытаться забраться на лестницу.

Шаткая гадина — с каждым движением на грани того, что точно грохнусь. Но еще держусь.

Удавиться — сейчас бы в самый раз.

Упасть, удариться обо что-то твердое головой — и точка. Али шею свернуть. Всему был бы конец.

«Или что-то сломать, и отхватить еще больше позора», — язвительно запричитал рассудок.

«Дура», — надулась на саму себя и я.

Еще рывок — и ступила на землю.

Победа.

«Блин», — поморщилась я, ухватившись за бок. Только теперь отчетливо понимаю, как ужасно болит живот, ноет, тянет шов.

Точно дура. Зачем вообще ехала? На что надеялась?

Овечка. Тупая овца. Я.

Только за порог — как тотчас налетела на кого-то. В ужасе дернулась назад (невольно обратно в помещение), едва только разум уловил, уяснил, кто это.

— Стой! — бешенное Его. За мной кинулся.

— Глеб, не смей! — отчаянно взвизгнула я, жадно выпучив очи.

— Стой, я не трону тебя! — и снова шаг на меня. Руки поднял вверх, разведя их в стороны. — Я просто поговорить хочу.

— Не приближайся! — гневно. Еще усерднее пячусь — пока не уткнулась во что-то, что прервало мой ход.

Но замер Шмелев — не шевелится. Лишь только покорно сверлит меня взглядом.

— Что тебе? — взволнованно я.

— Прости меня. Вань, — и снова шаг.

Дернулась я тщетно:

— Стоять! — визгом.

— Да стою, стою, — обмер. Опустил руки.

Потупил в пол взор.

Жуткие, звенящие мгновения выжидания — и невольно поддаюсь: немного расслабляюсь. Замираю вся во внимании, давя исступление напряжения.

Нервически сглотнул. Взгляд на меня, но тотчас осекся.

— Прости… — шепотом. — Я мало что помню, но… — и снова лихорадочное сглатывание.

Да так — что даже меня охватила дрожь от его состояния.

— Ваня… я… — робко. — Я сам был не в себе. Какую-то дрянь выкурил. Это пи**ец. Я… я идиот, — взор мне в очи.

Выдерживаем зрительный бой.

— Прости, хорошо? — он.

— Я Феде не сказала, — холодное, кроя истинные чувства.

Закивал, опустив очи.

— Знаю. Понял. — Но миг — и вдруг замотал головой. — Но дело не в том. — На меня взгляд: — Вань, прости. Честно! — скривился от боли. — Я не должен был.

Сглотнула скопившуюся слюну. Вдох-выдох. Страшно. Не знаю, можно ли верить, хотя… какая разница? Будто есть выбор?

Одобрительно закивала я:

— Проехали. Просто дай мне уйти, хорошо?

Обмер, осознавая сказанное. Но еще жгучие секунды — и дернулся на выход.

— Хорошо, прости, — причитая.

Вышел на улицу. Взор на меня.

Подчиняюсь.

Поспешными шагами на выход — и живо в сторону дома.

К беседке. В толпу.

— О, Ванёк! Ну ты и соня! Где тебя вообще носило? — застрекотал вдруг счастливо Токарев.

Беглый взор по ребятам и нахожу, то что искала (что душа, нутро требовало): сидят в углу, обнявшись.

Тотчас осеклась.

Присела на край, не проронив ни слова.

— Ванесс, а че ночью-то было? — сквозь сдержанный, тихий смех неожиданно отозвалась Настя.

— А че ночью было? — узнаю удивленный голос Инны.

Прячу очи от стыда, невольно отворачиваясь.

— Отвалите от нее, — вдруг злобно гаркнул Рогожин. — Че было, то было. Разобрались.

— Ну ты хоть ее нашел — и то хорошо, — не унимается Стася.

— Так че было-то? — узнаю уже голос Кати.

Укором взгляд на Метлицкую Младшую (что бросила меня одну, причем даже не предупредив).

Поняла та — виновато опустила очи.

Вот так и верь вам… всем после этого.

— А когда поезд? — отваживаюсь. Ищу взглядом Рыжика.

Рядом с опорной балкой, под навесом около сарая стоит.

— О-о, — протянул тот, потягиваясь. — Поздно вы, мадам, очнулись. Он еще пару часов назад как «чу-чух ту-ту» сделал.

Поморщилась я.

Косой взгляд на Рогожина — сидит, обнимает свою Соболеву. А та что-то шепчет ему на ухо.

Отвернулась.

К колодцу — надо пойти умыться. Да попить воды.

Встала.

— Эй, ты куда? — тревожное Вали.

— Воды попить.

— Дак, сок вон есть, — узнаю (заботливый, не менее взволнованный) голос Глеба.

— Воды хочу, — напором.

Разворот — и уже ничего не слушая и никому ничего не отвечая, пошла прочь.

Шорох, стук, топот за мной. Обмираю у цели, бросив пытливый взгляд назад.

Шмелев.

Едва попыталась взять ведро и подвесить на крючок (что на цепи), дабы затем спустить оную «конструкцию» в колодец, как тотчас опережает. Не дает. Сам ухватился за несчастное.

— Глеб, я ничего Ему не скажу, — рычу сдержанно, не роняя на «покаявшегося» взор. — Оставь меня в покое.

— Дело не в этом, — обмер. Выпустил тару из своих рук. Глаза в глаза со мной, но мое давление укора — и отвел очи в сторону. — Я не потому… Мне самому… перед тобой стыдно. Не должен был…

— Но сделал, — грубо, хотя сдержано. — Проехали.

— Мне жаль, правда, — взгляд мне в лицо, не касаясь глаз.

Обмерла я, потупив очи.

Прощение. Сегодня все мы — грешники. И всем нам нужно прощение.

Как и мне за то… что пыталась разрушить Их отношения. Любовь.

Покорно киваю я головой.

— Ну, че стоишь? — криво улыбаюсь. Метнула взор на ведро. — Тащи, давай, воду. И слей — хоть умоюсь. А то, наверно, страшная.

— Ты не можешь быть страшной, — с нотами горести усмехается. — Ты очень красивая.

Поддаюсь — заливаюсь уже и я искренней улыбкой (заодно покрываясь румянцем смущения).

Впервые мне кто-то подобное говорит.

— Но лохматая, — неожиданно добавил и заржал.

Рассмеялась и я, тотчас спрятав очи, уже вконец сгорая от стыда. Задергалась, приглаживая руками свою шевелюру, пытаясь пальцами расправить пряди, распутать колтуны.

— Давай помогу, — резво подался ко мне.

— Не надо, Глеб, — испуганно дернулась, пытаясь остановить.

Не послушался. Уверенный напор — и принялся поправлять где-то на макушке локоны, а одну, боковую прядь, и вовсе заправил за ухо. Улыбнулся.

Усмехаюсь смущенно и я.

Но дрожь по телу. Страх. Как бы не пыталась, а то… что пережила ночью, не в состоянии я так быстро отпустить.

Силу воли в кулак — рисую непринужденность:

— Так ты мне воды наберешь?

— А, да! — живо кинулся к ведру и, подвесив оное на крюк, принялся опускать в колодец…