— Зачем ты здесь? — горестно я, вымаливая вранье. Грубость. Боль. Но только не то, что может…

— Тебя хотел увидеть, — беспощадным залпом.

— Зачем? — рыком, уже ненавидя себя за столь откровенную слабость, бесхарактерность. Искренность. Его и себя за искренность.

— Хотел убедиться, что у тебя всё хорошо.

Выть, отчаянно голосить хотелось, утопая в агоническом припадке.

— Всё хорошо, — притворной, напускной дерзостью циничный рассудок.

Колкие мгновения тишины — и отваживается:

— Не вырывайся, прошу. Не убегай. Просто поговорим, хорошо? Я ничего тебе не сделаю. Ничего не потребую. Просто поговорим. Прошу.

До боли. И пусть сжимал меня до боли, и я всему противилась отчаянно… казалось, счастливее, чем в этот миг, я никогда еще в жизни не была. Душу дьяволу готова продать… лишь бы это никогда не заканчивалось. Замереть бы так навек. В Его объятиях. Утонуть, захлебнуться, в Его тепле, в Его аромате.

"Мой Федя, Федор. Мой Рогожин", — каждая клетка во мне отзывалась на его имя. И даже пульс, поборов все пределы дозволенного, слился с Его в одном ритме, такте. В одной музыке.

Убей меня, Федь! Убей! Здесь и сейчас. Удуши! Лишь только не дай вернуться обратно в реальность. Не дай… вновь тебя потерять.

Еще один вдох, его давление молчаливой не то просьбы, не то веления — и сдалась.

Склонила голову в кротости, зажмурившись. Кивок головы — и вновь замерла.

— Только давай не здесь, — тихо, хрипло. — Не под окнами. Не хочу, что Ф… ребенок видел.

— Хорошо.

Каждый шаг, едва ли не плечом к плечу, чувствуя родное тепло, чувствуя чуть ли не тактильно вожделенное, по эшафоту. По эшафоту наших жизней. Еще немного — и будет самосуд. Нас самих над нами же самими. Самобичевание, переросшее в жестокое самонаказание. Высшую кару. Конечный вердикт.

Еще немного — и замерла посреди все той же детской площадки. Покорно застыл и Рогожин рядом.

Лицом к лицу, повесив головы. Жгучие минуты тишины — и не выдерживаю:

— Ну? Что хотел?

И снова убийственная тишина, робость.

— Федь, — лезвием внутри по тому, что еще осталось чувствительно, что еще не сожрал огонь. — Мне домой пора. Дела ждут, — каждое слово ровня раскаленным углям. Вранье. Ради себя. Ради тебя. Ради нас. Или глупое плацебо.

— Давай проведу, — стиснул зубы, заиграв скулами.

Вдохи. Прощальные вдохи, прежде чем нас погребут. Понимаю. Хочу. Потому и соглашаюсь: сдержано киваю головой. Разворот в сторону дома — и неспешно.

Еще немного. Хоть немного побыть с ним рядом, прежде чем встанет окончательная точка во всем том, что было. Во всем том, чем вот сколько лет… тайно жило, грезило сердце, даже если и никогда не суждено было сбыться.

Спрятались под козырьком подъезда. Замерли у табло домофона. Разворот. И снова лицом к лицу, не имея сил коснуться друг друга взглядом.

— Что ты хотел? — несмело. — Федь… говори, и я пойду. Мне пора.

А саму уже трясет откровенно. Пальцы в замок — и ломать до боли, дабы хоть как-то удержать видимое равновесие, покой.

Да колени подкашиваются — вот-вот упаду.

Разрыдаюсь, кинусь в ноги… моля не отпускать. Забрать к себе, с собой. Куда угодно. Или просто добить. Но не оставлять, не оставлять меня здесь. В этом аду. Где есть цель, есть условия жизни — но нет ни желания, ни сил.

— Прости, — громом.

Поежилась. Казалось, волосы зашевелились на голове. Окоченела я от шока.

Продолжил:

— Прости меня… за что, что подвел. За то, что был слабым. Что упустил. Не уберег тебя.

Я думала, не может быть уже хуже. Больнее. Ан нет.

— Это всё?! — лживая грубость, а по щекам уже новой волной сорвались слезы. Отворачиваюсь.

Жуткие, разящие мгновения тишины, что, закладывая уши, громче канонады звучит.

Звонкий, со свистом вдох, глотая нелепую влагу — и осмеливаюсь в ответ (еще рачительней отворачиваясь, пряча от стыда уже не только глаза, но и всю себя):

— И ты прости… Но у меня есть сын. И ему нужен отец. Родной отец. А остальное — неважно.

Зажала кнопки — запиликал домофон. Тотчас ухватил меня за руку Рогожин, подал на себя. С ужасом вырвалась я. Глаза в глаза. Осеклась, опустила взгляд в пол:

— Не надо, Федь, — испуганно, визгом. Прижала руку к груди, будто больную, будто кто ее к пираньям засунул, и те кинулись ее глодать.

— Позвонить можно?

— Что? — ошарашено. И снова взор в лицо. Откровенно дрожу, схожу с ума уже.

Это просто… пере-дози-ровка.

— Можешь дать телефон? Мне позвонить надо.

Дико таращу очи от столь резвой приземленности в пекле душ.

Но минуты, дабы совладать с растерянностью, с собой, и закивала головой.

Нырнула в сумку и достала аппарат — несмело протянула. Аккуратно взял.

Живо заплясали пальцы по кнопкам.

Заныло сердце, вторя одно единственное жуткое имя: Инна. Зато она его приютит. Зато она будет умнее. Мудрее. Сговорчивее.

Тотчас раздался какой-то звук. Звонок. Запиликало и покорно стихло.

Протянул обратно мне телефон.

Странная, добрая, горькая улыбка, пряча куда большие эмоции:

— Это мой номер. Прошу, — кивнул головой, ткнув взглядом на вещицу, что я все еще никак не осмеливалась взять обратно. — Звони, если что… в любое время суток. Я всегда рад тебе помочь. Друг так друг. Не привыкать, да? — хмыкнул, а затем вдруг рассмеялся. Лучезарная, озорная, родная улыбка. Да только за ней столько слез, что даже я… захлебнулась.

Не знаю, не помню уже, как втолкнула себя в подъезд. Как добрела, доволочила себя до квартиры.

Засунуть ключ в замочную скважину — и прокрутить.

Еще мгновение — рухнула. На колени рухнула посреди коридора. И завыла. Дико, горько. Отчаянно. Как еще никогда. Раздирая горло до крови.

Пришла в себя лишь под вечер. В квартире уже даже сумерки поселились.

Все тот же коридор, да я… на полу. Попытка встать, как тотчас голова жутким кругом, да так, как еще никогда. Попытка сесть, опереться спиной на стену — и снова неудача.

Разлеглась на паркете. Испуганный взор в потолок.

Господи, что творится?

А Федька! Федька-то в садике!

И снова храбрая попытка быть сильнее телесной слабости. Да не в этот миг — карусель прожогом рванула в бег, а страх сдавил разум. Грохнулась вновь обреченно, заныв от ужаса.

Что делать? Кому звонить?

Я умираю?

Дотянуться до сумки, достать телефон на ощупь и, снова разлегшись на спине, вперить взор в экран: шестой час. Черт дери! Но еще успеваю.

Живо набрать номер сначала один, потом второй…

— Леня… мне плохо, — горестно, моля спасти, уберечь от происходящего, что расплатой жестокой пришло ко мне… за мгновения украденного, беззаконного счастья.

— Ванесс, ты же знаешь! — раздраженно. — Я не могу. Врача вызови, таблетки какие-то выпей. Няне, в конце концов, позвони!

— Она не может! Я уже звонила!

— Ну не знаю! — гневно. — Ладно, мне пора. На меня народ уже злобно косится. Потом перезвоню.

Не перезвонил.

Врача… не знаю куда, что. Как я его встречу? Не ползком же перед ним, на карачках.

Пробежаться глазами по куцему списку вызовов и контактов в телефоне (и то, в основном администрации, регистратуры и тому подобное). Номер… без подписи свежей раной.

Еще ниже — и обмерла. Выбор сделан.

— Привет, Рит. Это Ванесса, Ваня Сереброва. Если еще помнишь…

И пусть фыркала та, и пусть взрывалась ругательствами от недовольства, но буквально час — и позвонила в дверь.

Ползком, на карачках к замку. Но вдруг движение ручки — и само полотно дрогнуло.

— Ну, где тут умирающий? — залились ее уста язвительной ухмылкой. Рогожина.

Кое-как дотащила меня до дивана в зале. Принесла воды. Взор по сторонам и замерла посреди комнаты, руки в боки.

— Ну, и что делать будем?