И снова силюсь вырваться — ослабевает его хватка, перестает быть приказом. Воля. Ненужная мне воля, которую сама и требую. Прячу очи:
— Прости! Прости, я не могу!.. — сгораю от стыда. Губы пылают жаром позора, слабости. — Не могу! Не смогу я потом жить с тем, что ему изменила. Ты… ты, как никто другой, должен меня понять! Не смогу!
Вдох, выдох. Пугающая тишина. И снова всплеск моего отчаяния:
— Отпусти, пожалуйста, — окончательно пытаюсь вырваться из его плена.
— Не надо! Не уходи… — тихой, смиреной мольбою. Виновато опустив голову.
— Пожалуйста! — давясь ядом реальности. И снова рывок — да не поддается.
— Хорошо! Хорошо, ничего не будет! Только останься! — отчаянным невольным вскриком вышло. — Друзья, Вань! Просто как друзья! Я всё понял!
Обмерла в растерянности. Все еще не верю услышанному. Или не хочу верить. Что так быстро сдался, поддался — доводам моего больного, строгого рассудка, совести. Часть меня же, большая часть (душа, сердце, тело — всё иное) отчаянно не хочет этой… Его капитуляции.
— Я всё понял, — грохочет гром приговором. — Понял, родная. Просто друзья. Только не уходи. Хорошо? Друзья. Нам же не привыкать. Верно? — кривая, полная боли, улыбка исказила его уста.
Еще один вдох, глотая соленые потоки, — и сдалась. Жадно притиснулась к нему — обнял, сжал в своих теплых, нежных объятиях. До сладкой, приносящей умопомрачительное удовольствие, боли. То, чего за столько лет брака — никогда и близко не ощущала. Ни намека, ни даже зыбкого марева.
Ненавижу. Как же… я ненавижу себя. За всё. За то, что дожила до такого. Довела.
За то… что уже предала. Всех. И себя в первую же очередь.
Ненавижу. Ненавижу, что делаю Ему больно. Тому, кого без меры, всей душою люблю.
Но уступить, уступить — ради сына не могу.
— Ну не плачь, Ванюш. Котенок… — еще сильнее прижимает к своей груди. — Это я дурак. Полез зря. Надавил. Глухой д*бил…
— Я люблю тебя, — отчаянно, шепотом я.
— Я тебя тоже, хорошая моя, — поцелуй в висок. — Очень люблю. И всегда любил.
— Но я не могу…
— Я понял. Прости меня.
— Это ты прости… что я дура такая.
— Ну не плачь, Малыш. И не говори глупостей. Всё будет хорошо. Справимся. Успокаивайся, и давай спатки. А то уже и утро скоро, — горький смех. — Зря я все эти разговоры затеял. Ты права была — зря.
Глава 31. Расплата за счастье
Будильник в телефоне. Мой личный Палач и Судья.
Взор на еще спящего своего Федьку. Милое, доброе, родное лицо. Век бы на него смотрела, любовалась.
Приблизилась вплотную.
Как бы хотелось поцеловать его. Напоследок. Украдкой. Будучи трезвой рассудком и сердцем. Не затуманенной чувствами. Всецело осознать, запомнить этот вкус. Ощущение. Каково… это быть с тем, дарить, обмениваться лаской, по ком ты сходишь с ума, и кому ты небезразлична. Вкус чистой, дозволенной, не уворованной любви.
Вдруг хмыкнул. Растянулись уста в улыбке. Но веки так и не открыл:
— Я не сплю. Встаю.
Мгновение — и встретились, сплелись взгляды. А оторваться и еще более теперь невыносимо:
— К-кофе, чай? — хриплым, надломанным голосом.
— Да что и себе… — добрая, нежная, ласковая ухмылка. — С добрым утром.
— С добрым.
Поспешно, смущенная, сорвалась я с дивана.
На кухню. Поставить чайник, а затем к малышу — будить.
Быстрый завтрак — и в сад. Провел нас Рогожин.
Быстро переодеть ребенка — и отправить в группу. На улицу.
— Может, нормально позавтракаем? А то… что тот кофе? — растеряно прошептала я, пряча глаза от неловкости.
— Я пойду, Вань. У тебя, наверно, муж скоро вернется.
Виновато опустила голову:
— Наверно…
— Ну… ты звони, если что надо будет. Не думай, — скривился на миг, — то… что было ночью, то… Не бери в голову. Просто расставили все точки над «и». Я всё понял. Рад буду и просто другом тебе быть. Хорошо?
Вперил в меня пронзительный взгляд.
Еще сильнее сгораю от позора, неловкости, жути.
Кривая улыбка, пряча истинные эмоции. Кивнула молча.
— Обещаешь? — требованием. Рогожин. — Скажи.
— Обещаю, — покорно глаза в глаза, превозмогая боль.
Вдруг движение ко мне ближе — заправил выбивший локон волос за ухо, но тотчас, нечто сообразив, резко осекся. Отстранился.
— Будь счастлива. И не плачь больше. Тогда и я буду счастлив.
— Я люблю тебя, — горько; скрытой мольбой сердца… спасти из ада, даже вопреки моим собственным велениям, решениям, требованиям. Просьбам.
— А я тебя, — сотрясающим небеса громом. — Очень люблю, — глаза Его заблестели от влаги. Прожевал эмоции. — До встречи.
Разворот — и пошагал прочь, не оглядываясь.
Рухнула я на колени, расселась на земле, заливаясь сдавленным, молчаливым рыданием. Кровавыми слезами. Я убила. Сегодня я убила себя… окончательно.
Но жизнь — есть жизнь. И ты обязан ей подчиняться.
Силой дотолкать себя обратно, до квартиры.
Убрать все, вымыть. Навести привычный, былой порядок. Что в доме, что в душе. И снова притворство, и снова черствость. И снова попытки терпеть и жить, как живется.
Приготовить поесть. А там уже и вечер — пора малого из детсада забирать.
— Мам, а папа сеодня плиедет? — вперил в меня свой пытливый, молящий взгляд сынишка.
— Не знаю, зай. Не знаю… — растеряно, тихим шепотом. — Одевай шапку — и пошли. Я тебе блинчиков нажарила. Сейчас супик, картошечку с рыбкой. А затем, как ты и хотел — блинчики со сгущенкой. Только папе — т-тс. Сам знаешь, как он реагирует, когда я балую тебя сладким.
— Ага, — счастливая улыбка до ушей. — Со сусенкой и валеньем!
Рассмеялась невольно:
— Вот хватка! Вот наглость! Весь… в батю… — скривилась от боли.
Шумный выдох — и прокашляться.
— Ладно, пошли… А то, может, он уже дома, а мы тут всё философствуем.
Дома. Лёня дома. На кухне — свет.
Поспешно открыть дверь подъезда — да в лифт.
К двери — и затарахтеть ключами, отрывая замок.
Едва только за порог, как тотчас подлетел ошалевший Серебров. Да настолько резвые, точные, стремительные движения, что я даже растерялась от происходящего.
За шкирку Малого — и потащил силой, поволок куда-то по коридору. В ужасе бросаюсь за ними.
— Ты чего?! Ты что делаешь?! — отчаянно воплю.
Зашвырнул в детскую, что какую-то вещь — и тотчас захлопнул дверь. Слышу детский плач, зов. Кинулась. Хотела, было, протиснуться, броситься к малышу, как в момент преградил путь — не дает Леонид.
— Не смей, с*ка! — исступленно, отчего вмиг все заледенело у меня внутри.
Рывок — в туалет и достал оттуда швабру. Округлились мои очи. Волосы встали дыбом.
Подпер дверь, чтобы Федька не смог выбраться.
Влет ко мне. Пошел медведем — в ужасе пячусь. Руки уже дрожат, ноги подкашиваются.
— Ну, мр*зь! Шал*ва ты еб*чая! Рассказывай! Как ты тут, и с кем без меня тр*халась! И сколько вообще… их было?! Тех, о которых я еще не знаю!
Тотчас ухватил за шею и сжал, сдавил до дикой боли. Согнул меня вдвое — рывок и содрал с меня шапку. За волосы — и потащил в спальню. Швырнул на кровать — налетела на раму. Ударилась со всей дури. Взвыла от боли.
— Ну?! Чего молчишь?! Слова глотнула, или что?! Рассказывай, что за ч**н здесь вчера был?! С какого х** он здесь ночевал?! — кинулся ко мне.
— Мне страшно было! — еще громче заголосила я от очередного рывка, удара, надругательства надо мной.
— Ах, страшно?! Страшно ей, с*ка, было! — язвительно запричитал. — И где он, где тебя успокаивал?! Убаюкивал?! Где?!
Попытки содрать с меня куртку, забраться под платье и стащить колготы, белье.
— Не надо, молю!
— Мама! Папа, мама! — слышу, как отчаянным визгом вторит мне сын, колотя со всей дури в дверь.