А затем и с Рогожиным уже даже стали цапаться. Да так жутко, что страшно становится. А Федька терпит. Сквозь зубы отвечает, но терпит. А та только — давит и давит. Добавляет, да так, что уже и я готова на нее кинуться. А Рожа — молодец: держит себя в руках. А если и передозировка — то, хлопнув дверью, просто уходит в спальню (в зал, где мы втроем, с ребенком, нынче и разместились). Телевизор на повышенную громкость — и давай тонуть в колючих мыслях, пытаясь уснуть.

— Ты мне только правду скажи, — громом огорошил меня Рогожин, едва мы отвели Федьку в садик, и остались на улице вдвоем, без лишних свидетелей.

— Что? — испуганно шепнула я, поежившись. Чувствую жуткое, неладное.

— Это мой ребенок? Тот, которого ты сейчас носишь. Я не хочу считать, или выпытывать, — поморщился от боли. — Один раз. Один вопрос — один ответ. Только скажи правду. Прощу всё. И буду любить как родного. Но только сейчас. Соврешь — узнаю: не прощу. Никогда. И это уже будет твоя вина. Настоящая.

Обомлела я от заявленной жути. Очи округлились. Волосы зашевелились на голове.

— Ну? — откровенным требованием.

— К-конечно, твой! — взрывом. — Федька! Ты что? — еще сильнее вытаращила я на него очи. — Это что, она? Это моя мать тебе такое наплела? Или что? Та откуда ей вообще что-то обо мне знать! Я когда к ней приезжала — она меня выгнала! Федя! — отчаянно. — Помнишь, нашу встречу, когда ты ко мне приехал? Квартиру еще ограбили?

Молчит. Изучает взглядом. Жует взволнованно эмоции, мысли.

— Так вот, — поспешно продолжила я. — Это был последний раз… с ним. Он тогда… Он, — спрятала виновато, пристыжено взгляд. — В общем, он узнал… и был скандал. Черти что, в общем, творилось, — зажмурилась от страха. — И то там… не то, чтоб… И всё, сколько еще месячных после того прошло! Да и таблетки противозачаточные я после него пила! А ты… та наша встреча. Судя по подсчетам моим и гинеколога, ты как вышел из СИЗО… Тогда, в тот день, когда мы друг от друга почти целый день не отрывались! И это уже через несколько месяцев после того, как он меня выгнал. Лишь тогда я залетела. От тебя… — несмело кольнула его взглядом (чуть проще стало его выражение лица, напряжение спало, хотя все еще хмурится; боль искажает уста). — А «от тебя» я таблетки не пила. Мы и так предохранялись. А лишней перестраховки… я не делала. Ты можешь злиться на меня, — стыдливо прячу очи. — Но… в душе, на самом деле, хотела всего этого. Не так скоро, конечно, но… очень хотела. Потому… если судьба, то судьба. И так вышло.

Вдруг движение — и притянул к себе. Короткий поцелуй в губы — обнял, крепко сжал в своих объятиях.

— Я люблю. Люблю вас всех троих.

— Я знаю, Федь. Знаю, а потому безумно благодарна за все. И очень… очень я, мы, и Федька, любим тебя. Ты для нас — всё. Я никогда не стану тебя обманывать, или предавать. Честно… — обмерла, стыдясь. Резанули лезвия воспоминаний душу и плоть изнутри. — Честно, я Его так ненавидела. Сереброва, что хотела аборт от него сделать. И даже пошла. Но… в последний момент отговорили. Я очень. Очень-очень рада, что в моей жизни есть Федька, мой сынок. Но всё бы отдала, лишь бы он был бы от тебя. Да невозможно… Уж как есть… А второго, еще одного… от этого демона рожать? Нет, не смогла бы. Фу, — поморщилась. — Не напоминай. Я так рада, что вырвалась из того ада. Ты даже не представляешь, как… Он омерзителен. Он всегда был для меня омерзителен. Федечка, — силой отстраняю. Глаза в глаза. — Это твой ребенок. Однозначно твой. Я тебе клянусь.

— Не надо, — злобно. Обнял, прижал к себе обратно — невольно уткнулась носом. — Прости меня… прости, что сомневался. Что поддался на тот берд.

— Я тебя люблю. И не предам.

— Я тоже тебя люблю, Ванюш. — Шумный вздох. — Скорее бы уже вас развели, да всё то дерьмо закончилось. Забыли мы всё.

— И я этого хочу, Федь. Безумно хочу. А мать — не обращай на нее внимания. Не выгнать же ее? Я надеюсь, скоро доделает свои дела — и уедет к себе домой обратно. Она хоть и… но все же мать. Не могу я ее так — пинок под задницу.

— Да я понимаю, — рассмеялся вдруг (хоть и не без печали) Рогожин. — И ничего такого не говорю. Не прошу.

Отстранил меня от себя. Взор в очи. Ответила участием.

— Ну что? За продуктами на рынок, завезем домой, а потом — по делам: ты к себе на работу, а я — к себе?

— Давай, — радостно улыбнулась я, невольно шмыгнув носом.

Стер с моих щек слезы.

— Не расстраивайся. Я тебе верю. А то так: допилила — вот и сорвался.

Почти все, как договорились. Только если Рогожин поехал к себе в магазин (единственный, который остался и пытался все еще реанимировать), то я задержалась дома.

На кухню — и вперила в нее взгляд:

— И что это было? — грубо. Откровенно. Не церемонясь.

— Что? — округлила на меня очи мать, дожевывая бутерброд.

— Что ты лезешь в нашу жизнь? Что ты ему наплела? Зачем… зачем ты начала его убеждать, что это не его ребенок?

— Значит, все-таки беременна, — ухмыльнулась та. — Не показалось. Ну-ну, и какой срок? Леня знает?

— Да причем тут Леня?! — рявкнула я. — Он никто для меня!.. Был, есть и будет!

— Он — твой муж! А этот — так, хахаль! Чл*н, который еще чуть-чуть — и надоест. Насытишься и задумаешься, с кем тебе на самом деле лучше. Хорошо. В тепле. В заботе. В уюте — или здесь, как псина бродячая, по съемным квартирам. А дальше что вас ждет? По помойкам пойдете?!

— Уже ходили, — гневно перебиваю. — С подачи твоего горячо любимого Ленечки! С протянутой рукой! Побирались! Да и по твоей доброй воле! По вокзалам, да по чужим квартирам! Нет уж! Хватит! Я вами наелась досыта! А меня Федя — спас! От себя отказался — а меня, нас с Малым спас! Так что… НЕТ, мама! Рогожин, Федор — мой муж! А Серебров — жуткое, гадкое, ненавистное мне недоразумение! И скоро я исправлю это всё! А ребенок, которого сейчас жду, — РО-ГО-ЖИ-НА! И надо будет — еще нарожаю! Не ваше дело! Не лезьте в мою жизнь! Любишь так Ленечку?! Вон, — кивнула головой, — разведусь — выходи замуж и холь, лелей своего героя недотепанного! А меня в это дерьмо назад — не заталкивай! Хватит с меня! ХВАТИТ!

Но лучше не стало. Нет, пара дней передышки все же была. Но дальше… видимо, вновь что-то за кадром произошло. Если на меня она уже не осмеливалась давить и, как и прежде, оды петь в сторону Сереброва, то там… видимо, вновь случилась потасовка. И я, курица, все пропустила. А выспросить и не у кого: нет больше пытливых ушей Клавдии или Лиды. А Федьку… хоть клещами пытай — не сознается.

Стал задерживаться на работе Рогожин. А то… и вовсе пару раз не пришел ночевать. Сказал, что много документов и товар новый завезли, мелочевки, — невпроворот работы. Останется спать в офисе, дабы до открытия успеть.

Верю, конечно, верю своему любимому, но…

Змея, змея не без помощи радетельной все той же моей матери, стала душу язвить.

— Ну-ну, недолго музыка играла: небось, из-за беременности врач запретила интим, да? — кивнула на меня моя личная кара в лице прямой родственницы. — Сбежал кобель? На стороне нашел более сговорчивую? Но ничего, не переживай. Пройдет. Как родишь, пройдет. Все мы это проходили. Пузатые, капризные, с целой вереницей запретов и догм. Такая уж у них порода. Завоеванный трофей… больше не влечет охотника. То ли дело… нечто новое. Это гены, инстинкты. И нечего на них обижаться.

Казалось, в этот миг от ее яда… я удавлюсь.

Сдержалась. С последних сил — сдержалась.

Разворот и, лишь кинувшись за порог, скрывшись за дверями, на лестничной площадке, залилась горькими слезами.

Помчала. Стремглав… помчала.

На автовокзал — а там билет.

Ничего уже не хочу. Ничего. Да и не выдержу. Не железная я! Не железная! Обещания, человечность, понимание — само собой, но уж… без меня.

Всё это — выше моих сил. Выше, чем я могу выдержать.

— Вот, — живо влетела я на кухню (не разуваясь). Кинула ей на стол, на ее любимый журнал со сканвордами (что та сутками их разгадывала), заодно отрывая оную от ретивого дела.