— Ей-богу, славный молодец! — молвил он сам себе. — Не удивляюсь, что он очаровал мою дочку. И меня самого он мог бы пленить своей рыцарской отвагой!

А затем, обернувшись к своим монголам, стоявшим у края обрыва, он крикнул:

— Вперед, прыгайте на них! Пора кончать эту резню! Лишь этого (указал на Максима) не трогайте!

И все разом, подобно тяжелой скале, обрушились монголы сверху на непобежденную еще кучку героев и повалили их наземь. Еще раз прозвучал бешеный крик, еще раз схватились монголы с тухольцами, но теперь ненадолго. На каждого из героев наваливалась целая толпа монголов — и все удальцы полегли мертвыми. Только один Максим стоял еще, как дуб среди поля. Он рассек голову тому монголу, который наскочил было на него, и уже замахнулся на другого, как вдруг чья-то сильная рука железными тисками сдавила его сзади за горло и швырнула оземь. Упал побежденный коварством Максим, и над ним, багровое от ярости и напряжения, склонилось лицо Тугара Волка.

— А что, смерд? — насмешливо кричал боярин. — Видишь теперь, что я умею держать слово? А ну-ка, дети, закуйте его в железные цепи!

— Хоть и в цепях, я все же буду вольным человеком. У меня цепи на руках, а у тебя на душе, — сказал Максим.

Боярин захохотал и отошел от него приводить в порядок монгольское войско, численность которого сильно уменьшилась после этой кровавой резни. С основной частью уцелевших еще монголов Тугар Волк направился к своему дому; остальным он приказал окружить злосчастный, заваленный трупами проход. Выделив всех здоровых для охраны прохода, он с небольшой кучкой своих и взятым в плен Максимом собрался возвращаться в лагерь.

— Проклятое мужичье! — ворчал боярин, подсчитывая свои потери, — сколько народу попортили! Ну, да к чорту монголов, их не жалко! Если б мне по этим трупам притти к власти, обратился бы и я против них! Но каков поганец этот Максим, вот это воин! А кто знает, может, и он пригодится для моих целей? Надо воспользоваться им, раз он у меня в руках. Он должен служить нам проводником в горах, — чорт его знает, что это за дорога у них и нет ли там каких-либо обходных путей! Теперь, когда он в моих руках, надо привлечь, приласкать его немного: кто знает, для чего еще он может пригодиться?

А между тем монголы уже готовили лошадей к отъезду. Максим, скованный по рукам и ногам тяжелыми цепями, окровавленный, без шапки, в изодранной в клочья одежде, сидел на камне у реки со стиснутыми зубами и с отчаяньем в сердце. Перед ним, на поле и в ущелье, грудами лежали не остывшие еще, изрубленные и кровью забрызганные трупы его товарищей и врагов. Как счастливы были они! Они лежали так тихо, так мирно на своей кровавой постели, не зная ни гнева, ни муки, ни вражды! Они смеялись теперь над всеми цепями, над всею силою жестокого Чингис-хана, между тем как его самого кусок железа сделал бездушной игрушкой дикого произвола, жертвою кровавой мести! Как счастливы были мертвецы! Они, даже изувеченные, сохранили человеческий образ и подобие, — а его эти цепи в одно мгновение превратили в скота, в невольника!

— Солнце праведное! — воскликнул в душевной муке Максим, — неужели такова твоя воля, чтобы я погиб в оковах? Неужели ты затем лишь так часто своей ясной улыбкой освещало дни моего счастья, чтобы сегодня освещать мое бездонное горе? Солнце, неужели ты перестало быть добрым богом Тухольщины и превратилось в покровителя этих жестоких дикарей?

А солнце смеялось! Яркими, жаркими лучами сверкало оно в лужах крови, целовало мертвецов в посиневшие уста и глубокие раны, из которых вытекал мозг и вываливались еще теплые человеческие внутренности. И такими же яркими, жаркими лучами обливало оно зеленый лес, и прекрасные душистые цветы, и высокие горные пастбища, купавшиеся в чистом, лазурном воздухе. Солнце смеялось и своей божественной, безучастной улыбкой еще больнее ранило истерзанную душу Максима.

Странный сон приснился Захару Беркуту. Казалось ему, будто сегодня годовой праздник Сторожа и вся община собралась близ этого камня, у входа в тухольское ущелье: девушки в венках, юноши с музыкальными инструментами, все в праздничных, чистых одеждах. Вот он, самый старший годами в общине, первым приближается к священному камню и начинает молиться ему. Какие-то таинственные, тревожные, болезненные предчувствия овладевают его душою во время молитвы; отчего-то щемит: сердце — и сам он не знает, отчего. Он молится горячо; после двух-трех слов обычной молитвы он отступает от старинных, обычаем установленных, фраз; какая-то новая, более жаркая, вдохновенная молитва льется из его уст; вся община, потрясенная ею, падает ниц, и сам он делает то же. Но слова не перестают литься, темно становится вокруг, черные тучи покрывают небо, начинает грохотать гром, молнии сверкают и опоясывают небосвод ослепительным светом, земля содрогается — и вдруг, медленно наклоняясь, святой камень сдвигается с места и со страшным треском валится на Захара.

«Что это может означать? — спрашивал сам себя Захар, раздумывая над своим сном. — Счастье или несчастье? Радость или горе?» — Но он так и не мог найти ответа на эти вопросы, и сон оставил после себя какое-то тяжелое предчувствие, какое-то облако печали на челе Захара.

Быстро оправдались эти предчувствия! В самый полдень пришли страшные, неожиданные вести в Тухлю. Пастухи с соседнего пастбища прибежали, запыхавшись, в село, крича, что видели какую-то битву около боярского дома, толпу каких-то неведомых черных людей и слышали непонятные, душераздирающие крики. Почти вся тухольская молодежь, вооружившись кто как мог, побежала к месту боя, но остановилась в отдалении, увидев покрытое трупами поле битвы и окруженный толпою монголов боярский дом. Не было сомнения, что все молодые люди, посланные разрушить боярский дом, погибли в неравной борьбе с этими захватчиками. Не зная, что предпринять, тухольская молодежь вернулась в село, распространяя повсюду страшную весть. Услыхав ее, задрожал старый Захар, и горькая слеза покатилась по его старому лицу.

— Вот и сбылся мой сон! — прошептал он. — Защищая свое село, погиб мой Максим. Так и следует. Каждый умрет когда-нибудь, но со славой умереть не каждому суждено. Не тосковать надо мне, а радоваться его судьбе.

Так утешал себя старый Захар, но сердце его болезненно ныло: чересчур крепко, всей душой любил он своего младшего сына. Вскоре, однако, Захар окреп духом. Община звала его, ждала его совета. Толпами тянулись люди, старые и молодые, за околицу села, к тухольскому ущелью, так близко от которого стоял их страшный враг. Впервые со времени основания Тухли общинный совет собирался без исконных обрядов, без знамени, под лязг топоров и кос, среди полутревожного, полувоинственного гула. Без всякого порядка перемешались старики и молодые, вооруженные и безоружные, даже женщины сновали туда и сюда в толпе, допытываясь вестей о враге или громко оплакивая своих погибших сыновей.

— Что делать? С чего начинать? Как защищаться? — гудела толпа. Одна мысль преобладала над всеми другими: выйти всей общиной к ущелью и защищаться от монголов до последней капли крови. Особенно молодежь настаивала на этом.

— Мы хотим погибнуть так, как наши братья погибли, защищая свой край! — кричали они. — Только через наши трупы войдут враги в тухольскую долину!

— В ущелье поставить засеки и из-за них разить монголов! — советовали люди постарше. Затем, когда шум несколько утих, заговорил Захар Беркут.

— Хоть военное дело — не мое дело, и не мне, старику, давать советы о том, к чему я сам не могу приложить своих рук, все же мне думается, что невелика будет наша заслуга, если мы отобьем монголов, особенно, если принять во внимание, что это нам не так-то трудно и сделать. Сыновья наши погибли от их рук, кровь близких обагрила нашу землю и зовет нас к мести. Разве мы отомстим врагам нашим, разорителям края нашего, если только отобьем их от своего села? Нет! Отбитые от нашего села, они с удвоенной яростью набросятся на другие села. Не отбить, но разбить их — это должно стать нашей целью!