Община со вниманием слушала речь своего оратора, и молодежь, склонная ко всему новому и неожиданному, готова уже была принять этот совет, хоть и не знала, как можно его осуществить. Но многие старики высказывались против него.

— Не во гнев тебе будь сказано, отче Захар, — заговорил один общинник, — но твой совет, хотя и мудрый и сулящий великую нам славу, неосуществим для нас. Слабы, наши силы, а монгольское войско велико. Еще не подоспела помощь от других горных и загорских общин, а если и подоспеет во-время, — все равно наших сил не хватит даже на то, чтобы окружить монголов, не говоря уже о победе над ними в открытом бою. А без этого как же мы разобьем их? Нет, нет! Слишком мала наша сила! Счастье наше, если сможем отбить их от своего села и заставим их своротить с пути; разбить их у нас нет и надежды!

Видя всю основательность этих возражений, Захар Беркут, хотя и с болью в сердце, готов был отказаться от своей юношеской пылкой мысли, как вдруг два неожиданных события значительно подняли настроение тухольских общинников и в корне изменили их решение.

Внизу, на улице села, показались идущие один за другим, под звуки труб и деревянных трембит, целых три отряда вооруженной молодежи. Каждый отряд нес впереди боевое знамя; бодрые, смелые песни разносились далеко по горам. Это шла обещанная тухольцам помощь от горных и загорских общин. Молодец к молодцу, как высокие яворы, стали все три отряда, выстроившись длинными рядами перед собравшейся общиной, и склонили знамена в знак приветствия. Любо было поглядеть на здоровые, румяные лица юношей, пылающие молодой отвагой и гордым сознанием того, что км предстоит защищать своею грудью самое дорогое на свете, что на них возложено великое дело. Радостными, громовыми кликами приветствовали тухольцы их приход, только матери, которые как раз сегодня потеряли своих сыновей, зарыдали, увидев этот лучший цвет народа, который завтра, может быть, так же поляжет, скошенный и растоптанный, как полегли нынче их ясные соколы. Защемило сердце и у старого Захара Беркута, когда взглянул он на этих молодцов и подумал, как ярко выделялся бы среди них его Максим. Но нет, довольно! Мертвого не воротишь, а живой о живом думает…

Еще не утихла радость, вызванная приходом этих желанных помощников, еще община не успела приступить к продолжению совещания, как вдруг с противоположной стороны, из лесной прогалины над тухольским ущельем, показался новый и совсем уж нежданный гость. На взмыленном коне, исцарапанном ветками и колючками, припав к его гриве, чтобы быстрее и безопасней ехать по лесу, не задевая о ветви, мчался во всю лошадиную прыть какой-то человек. Кто это был такой — издали невозможно было угадать. На нем был овчинный монгольский кожух, вывернутый наизнанку, а на голове красивый бобровый колпак. Молодые приняли приезжего за монгольского разведчика и вышли против него с луками наготове.

Однако, выехав из лесу и приблизившись к крутому обрыву, которым надо было спускаться в тухольскую долину, мнимый монгол слез с коня, сбросил с себя кожух и, всем на диво, оказался женщиной, в белом полотняном, затканном шелком плаще, с луком за плечами и с блестящим топориком за поясом.

— Мирослава, дочь нашего боярина! — вскричали тухольские молодцы, не в силах отвести глаз от прекрасной, смелой девушки. Но она, невидимому, даже и не смотрела на них, а, оставив своего коня там, где сошла с него, быстро начала озираться в поисках тропинки, по которой можно было бы спуститься в долину. Вскоре ее быстрые глаза нашли такую тропинку, почти незаметную среди широких, разлатых листьев папоротника и колючей ежевики. Уверенным шагом, словно с детства привычная к этому, девушка сошла по тропинке в долину и приблизилась к толпе.

— Здравствуйте, честная община! — сказала она, слегка закрасневшись. — Я торопилась известить вас, что монголы приближаются, к вечеру будут здесь, чтоб вы успели приготовиться к тому, как их принять.

— Мы знали это, — загудели голоса, — для нас это не новость.

— Голоса были резки, полны неприязни по отношению к дочери мерзкого боярина, из-за которого столько молодцов погибло. Но девушка не обиделась на эту резкость, хотя, как видно, почувствовала ее.

— Тем лучше для меня, если вы уже приготовились, — сказала она. — А теперь прошу показать мне, где здесь Захар Беркут.

— Вот я, девушка, — сказал старый Захар, подходя к ней. Мирослава долго, с почтительностью и вниманием смотрела на него.

— Позволь, честной отец, — заговорила она дрожащим от внутреннего волнения голосом, — сказать тебе прежде всего, что сын твой жив и здоров.

— Мой сын! — воскликнул Захар. — Здоров и жив! О боже! Где же он? Что с ним?

— Не пугайся, отец, той вести, которую я сообщу тебе. Твой сын в монгольской неволе.

— В неволе? — вскрикнул, словно громом пораженный, Захар. — Нет, этого не может быть! Мой сын скорее даст изрубить себя на части, чем попадет в плен. Этого не может быть! Ты хочешь напугать меня, недобрая девушка!

— Нет, отец, я не пугаю тебя, это на самом деле так. Я сейчас прямо из монгольского табора, видела его, говорила с ним. Силой и коварством взяли его, заковали в железные цепи. Хоть он не ранен, но весь был залит кровью врагов. Нет, отец, твой сын не покрыл имя твое позором!

— И что ж он говорил тебе?

— Он наказывал итти к тебе, отец, утешить тебя в твоем одиночестве и тоске, стать тебе дочерью, детищем твоим, ибо я, отец (тут голос ее еще больше задрожал), я… сирота, у меня нет отца!

— Нет отца? Неужели Тугар Волк погиб?

— Нет, Тугар Волк жив, но Тугар Волк перестал быть моим отцом с тех пор, как… предал… свой край и пошел… на службу к монголам.

— Этого можно было ожидать, — ответил угрюмо Захар.

— Теперь я не могу считать его своим отцом, так как не хочу изменять своей родине. Отец, будь ты моим отцом! Прими меня к себе в дети! Несчастный сын твой просит тебя об этом моими устами!.

— Мой сын! Мой несчастный сын! — простонал Захар Беркут, не поднимая глаз на Мирославу. — Кто меня утешит после его гибели?

— Не бойся, отец, может быть он еще не казнен, может быть нам удастся освободить его. Слушай только, что наказывал мне Максим!

— Говори, говори! — сказал Захар, взглядывая опять на нее.

— Он советовал тухольской общине не сдерживать монголов перед ущельем, а впустить их в котловину. Там можно их окружить и изрубить до последнего, а если нет, так уморить голодом. Нужно только поставить засеки в проходе у водопада и унести из села все добро общинное, все зерно, весь хлеб, угнать весь скот, а потом запереть монголов тут со всех сторон. «Либо здесь, сказал Максим, вы победите их, либо нигде!» Так советовал Максим.

Вся община с напряженным вниманием слушала слова Мирославы. Глубокое молчание наступило после того, как она кончила говорить. Только Захар с гордым и радостным видом выпрямился, а затем с распростертыми объятиями приблизился к Мирославе.

— Дочь моя! — сказал он. — Теперь я вижу, что ты достойна быть дочерью Захара Беркута! Это подлинные слова моего сына, от них веет его смелым духом! Этими словами ты покорила мое отцовское сердце! Теперь я легче перенесу утрату сына, раз небо послало мне вместо него такую дочь!

Громко рыдая, бросилась Мирослава в его объятия.

— Нет, отец, не говори так, — сказала она. — Сын твой не погибнет, он вернется к тебе. Он еще сегодня вечером будет здесь одновременно с ордою, и если бог поможет нам разбить ее, то, может быть, мы его освободим.

В эту минуту из ущелья послышался крик тухольских дозорных: «Монголы! Монголы!» — и вслед за тем прибежали и сами дозорные, крича, что несметная сила монголов показалась в долине над Опором. Приходилось решать быстро, что делать, как защищаться. Захар Беркут еще раз высказался за то, чтобы впустить монголов в тухольскую котловину и здесь, окружив их, вырезать или уморить голодом всех до единого.

Теперь уже не раздалось ни одного голоса против этого совета, и община быстро приняла решение. Все бросились к своим домам, чтобы спрятать свое добро в лесах. Прибывшие молодцы со всех ног пустились к возвышенному краю долины, к водопаду, чтобы успеть сделать засеки в проходе и не дать туда пройти монголам. Страшная суматоха поднялась в селе. Крики, приказы и вопросы, рев волов и скрип деревянных двухколесных телег слышались повсюду, оглушали, раскатывались эхом по горам. С тоской прощались тухольцы ей своими огородами и засеянными пашнями, хатами и дворами, которые уже сегодня собиралась разнести в щепы и уничтожить страшная монгольская лавина. Матери несли своих заплаканных детей, отцы гнали скот, везли на возах домашний скарб, мешки с хлебом и одеждой. Пыль стояла над селом; только ручей шумно струил серебристые воды, как обычно, да старый исполин Сторож у входа в тухольское ущелье стоял понуро, тоскливый, опечаленный, как бы жалея своих детей, которые покидали эту прекрасную долину, как бы склоняясь в сторону ущелья, чтобы своим огромным каменным телом преградить им путь. Закручинилась и старая липа на вечевой площади за селом, а ревучий водопад, переливчато сверкая в малиновых лучах заходящего солнца, неподвижным, кровавым столбом стоял над опустевшею тухольской котловиной..