– И ты говорила ему то же самое, что и мне?

– Я говорила ему, что люблю его. И я действительно его любила.

– Прекрасно.

– Ты, может быть, предпочел бы, чтобы я легла в постель с мужчиной, которого презирала?

– Я предпочел бы, чтобы ты ни с кем не ложилась в постель.

– Даже с тобой?

– Ты вышла за меня замуж, – отрезал Хэнк.

– Да, потому что я полюбила тебя с первой минуты, как только увидела. Вот почему я вышла за тебя замуж. Вот почему я попросила Питера никогда больше со мной не встречаться. Это потому, что я полюбила тебя.

– Но вначале ты любила Питера.

– Да. А ты разве до меня никого не любил?

– Я не ложился с ней в постель!

– И, наверное, она не жила в Германии в военное время! – огрызнулась Кэрин.

– Нет, она не жила в Германии в военное время. А ты жила, но не пытайся убедить меня в том, что каждая немецкая девушка становилась законной добычей американского солдата.

– Я не могу говорить за каждую немецкую девушку, кроме себя, – отрезала Кэрин. – Я голодала. Я боялась. Я боялась, черт возьми. Ты когда-нибудь боялся?

– Я боялся всю свою жизнь, – сказал он.

За столом нависла тишина. Они сидели, глядя друг на друга с легким изумлением на лицах, точно впервые поняв, что они, в действительности, не знают друг друга.

Он отодвинул стул и встал.

– Пойду, пройдусь.

– Хорошо. Будь осторожен, пожалуйста.

Он вышел из дома, но слова «Будь осторожен, пожалуйста», продолжали звучать у него в голове. Это были те же самые слова, которые много лет назад она говорила ему каждый раз, когда он покидал ее, возвращаясь на базу.

Он все еще помнил, как вел «джип» по улицам разрушенного бомбами просыпающегося Берлина, готового встретить тихий рассвет. То были хорошие времена, а сейчас произошла глупая ссора.

О, проклятие, что же с ним происходит, черт возьми?

Он направился вверх по улице. Это была благоустроенная улица со старыми деревьями, хорошо спланированными земельными участками, тщательно подстриженными газонами и большими белыми домами с аккуратно выкрашенными переплетами окон – миниатюрный пригород, обосновавшийся в самом центре города. Нью-Йорк – город, где в пределах двух кварталов соседствуют ужасающие трущобы и самый аристократический район.

Он повернулся и пошел на запад по направлению к реке. Почему он поссорился с Кэрин? И что он имел в виду, когда сказал: «Я боялся всю свою жизнь!» Слова сорвались с его губ невольно, словно были произнесены каким-то другим таинственным человеком, живущим внутри него и о существовании которого он даже не подозревал.

Да, он боялся. Боялся, сидя за пультом управления бомбардировщика, когда вокруг его самолета бесшумно разрывались зенитные снаряды, боялся, когда однажды их сбили над Ла-Маншем и им пришлось сделать вынужденную посадку на воду, боялся, когда немецкий истребитель пикировал и вел ураганный огонь по воде, и он видел, как пулеметная очередь прошивала узкие полоски воды.

Но всю свою жизнь? Боялся всю свою жизнь?

Он вышел на тропинку между кустами в конце улицы, направляясь к большой скале, обращенной в сторону железной дороги и реки Гудзон. Они с Кэрин часто приходили сюда летними вечерами. Здесь можно было сидеть и смотреть на огни городка аттракционов, расположенного по другую сторону реки в центральной части города, на мост Джорджа Вашингтона, перекинутый через реку, словно нитка ожерелья, и на движущиеся огни речных судов. Здесь также можно было слушать тихий плеск воды. И, казалось, что в этом месте царила безмятежность, которая каким-то образом миновала остальную часть города и остальную часть мира.

Он нашел в темноте скалу и взобрался на ее вершину. Затем зажег сигарету и взглянул на воду. Какое-то время он сидел и курил, прислушиваясь к плеску воды внизу.

Затем отправился домой.

В конце его квартала под уличным фонарем стояли двое ребят. Они стояли совершенно спокойно, ведя, очевидно, безобидную беседу, но он почувствовал, как, при виде их, сердце его подступило к горлу. Он не знал этих ребят, но был уверен, что они не из этого района.

Хэнк сжал кулаки.

Его дом находился за полквартала он этого уличного фонаря, и поэтому, чтобы попасть домой, ему надо было пройти мимо ребят.

У него было такое же состояние, как тогда, когда он летел над Бременом с полным грузом бомб.

Не замедляя шага, со сжатыми в кулаки и опущенными вдоль туловища руками, он приближался к двум рослым парням, праздно стоявшими под фонарем.

Когда он проходил мимо, один из них взглянул на него и сказал:

– О, добрый вечер, мистер Белл.

– Добрый вечер, – ответил Хэнк, не останавливаясь и чувствуя на своей спине взгляды ребят. Когда он подошел к двери своего дома, он весь дрожал. Он сел на ступеньки крыльца и нащупал в кармане пачку сигарет. Трясущимися руками вытащил сигарету, закурил, резко выпустив струю дыма, и только тогда посмотрел в сторону фонарного столба. Ребят уже не было. Дрожь не прекращалась. Он вытянул перед собой левую руку, наблюдая за судорожным подергиванием пальцев, а затем со злостью сжал пальцы плотно в кулак и ударил им по колену.

– Я НЕ БОЮСЬ, – сказал он про себя, и эти слова прозвучали знакомо. Он плотно закрыл глаза и снова повторил, но на этот раз вслух: «Я НЕ БОЮСЬ». Слова эхом отдались на тихой улице, но дрожь не проходила.

«Я не боюсь».

«Я не боюсь».

Был один из тех августовских дней, когда жара и духота охватывают город и не выпускают его из объятий. Люди двигались по улицам с большим усилием. Черный асфальт плавился и перейти улицу было нелегко. Днем, когда солнце стоит в зените, в этом железобетонном каньоне городского квартала не было никакой тени. Под беспощадными лучами солнца блестела смола на проезжей части дороги, а тротуары отсвечивали белым цветом.

…Хэнку Белани было двенадцать лет. Это был долговязый и неуклюжий подросток, стоявший на пороге своей юности, представление которого о себе быстро стиралось и исчезало под воздействием изменений, происходивших с ним в результате его быстрого роста. Именно по этой причине, объяснить которую он не смог бы, даже если бы и попытался, он носил замок. Он купил его в магазине на Третьей авеню в доме под номером 510, заплатив двадцать пять центов. Это была миниатюрная вещь, покрытая хромом и черным орнаментом и предназначенная для декоративных целей, а не для практического использования. К нему было два крошечных ключика. Хэнк носил замок, пристегнув его к петле на поясе брюк с правой стороны. Каждый раз, меняя брюки, он благоговейно отмыкал его, снимал со старых брюк и перевешивал на другие, а затем снова замыкал, а ключик клал в верхний ящик своего стола рядом с запасным ключиком. До того памятного августовского дня замок не привлекал ничьего внимания. Для Хэнка важно было то, что замок находится при нем, так как для него он был своего рода отличительным знаком.

Жара разморила ребят. Некоторое время они играли в карты, на которых в те времена изображались сцены из китайско-японской войны, живо воспроизводившие зверства японцев, но скоро устали даже от такого немудреного занятия. Было слишком жарко даже для того, чтобы раздавать карты. Ребята растянулись у кирпичной стены бакалейного магазина и стали говорить о плавании. Вытянув обутые в кеды ноги, Хэнк лег на бок. Пристегнутый к петле брюк замок свободно свисал, отражая ослепительные солнечные лучи.

Одного из ребят звали Бобби. Ему было всего лишь тринадцать лет, но он принадлежал к числу тех ребят, которые были слишком крупными для своего возраста. У него были гладкие светлые волосы и множество прыщей по всему лицу. Он говорил: «Мне снова пора бриться», хотя все ребята знали, что он еще не бреется.

В то время ребята не были приучены к такой роскоши, как брюки. Зимой они ходили в бриджах и гольфах, а летом – в шортах. Летом колени у Хэнка, как, впрочем, и у всех других ребятах, всегда были покрыты струпьями, потому что живое человеческое тело и бетон – довольно несовместимые вещи. На Бобби были шорты. Он был крупным парнем, а его мускулистые ноги были покрыты, как у гусеницы, густыми светлыми волосами. Ребята лежали, разговаривали о плавании. Вдруг Бобби неожиданно спросил: «Что это?»