- Ну, так ты дашь ракету?

Холяев постукивал карандашом по столу и, чтобы не смотреть на лицо Симоны с разбитыми лиловыми губами, смотрел на ее юбку, по которой, узкий, как царапина, тянулся след крови, и думал, что кровь, наверное, и на свитере, только не видно - черный, и сказал:

- Переоделась бы. Нет ракеты.

- Жуткое дело. - Симона запустила пальцы в спутанные волосы. - Ты только представь себе, Илья: сейчас же грохнут всеми фоностанциями Советского Союза, и под траурный марш... Ты представляешь, услышать это по фону! Ей-богу, ты дубина, Илья, или ты просто не хочешь понять, что ребёнку оказаться один на один с таким горем...

- Он там не один, - терпеливо сказал Холяев. - И притом он не просто ребенок. Он мальчишка.

- Знаю. И что мальчишки ох сколько могут - тоже знаю. Но я знаю также и то, что Митьке будет легче, если это скажу ему я. Или просто буду с ним тогда, когда он услышит.

- Да пойми ж! - Холяев стиснул кулаки, и полированная крышка стола скрипнула под его руками, но казалось, что это пискнул кто-то, зажатый в его кулаках. - Пойми, Симона, у меня всего один "муравей", готовый к рейсу, и американцы уже запросили своих бандитов, если только они будут транспортабельны.

- А, ерунда какая, - отмахнулась Симона. - Пусть сами присылают специально оборудованииT корабль со всякими решетками и полицией. Дай эту ракету мне. Ты же понимаешь, ты же человек, Илья: мне нужно к этому мальчику! Дай мне ракету до Душанбинского, ее тотчас же вышлют обратно.

- Не могу. Специальный запрос из Вашингтона, подтвержденный приказом из нашего центра.

Симона встала и пошла прямо на Холяева, но между ними был большой, привинченный к полу письменный стол, и Холяев без особого восторга стал думать, что же она сейчас будет делать, но Симона просто перегнулась через стол и вдруг взяла обеими руками его голову, и, приблизив к нему свое оливково-смуглое лицо с разбитыми губами, стала говорить, не переставая, монотонно, словно ставя точку после каждого слова:

- Мне нужно на Землю мне нужно на Землю мне нужно...

- Черт, - сказал Холяев и, перехватив руки Симоны выше запястий, с трудом отвел их от своего лица.

Вражья баба. Через три часа пойдет грузовик, весь рейс в скафандре, и до семи "G". Довольна?

Симона только усмехнулась какой-то дикой усмешкой, и из еетуб сразу же начала сочиться кровь, и Холяев смотрел на эти капельки крови, проступившие на трещинах, и бледнел, потому что он и был одним из тех, о которых по всему Пространству ходили мифы, пока не появился Агеев; но Симона уже сделала несколько шагов назад, примакивая губы рукавом своего невозможного свитера:

- Спасибо, Илья. Если что - вызовешь.

- Посиди еще, - сказал Холяев, - только молча. Сядь вон туда и протяни ноги.

Симона послушно села, и протянула ноги, и снова стала смотреть на экран, и на "Арамисе" наконец наладили трап, и вот из его дыры показалась одна фигура космолетчика, другая, и головы их были опущены, так что Симона с трудом узнавала, кто же это может быть; некоторое время никто больше не показывался, и вот наконец вынесли третьего. Третьим был капитан. Симона пожала плечами и отвернулась.

Дэниел 0'Брайн пришел в себя, - пришел так, как будто действительно уходил куда-то очень далеко от своего тела, и вот теперь пришел обратно и влезал в свое тело, как в скафандр - по частям, только начинал не с ног, а с головы. Прежде всего возникла тупая боль, словно огромная клешня обхватила сзади затылок.

А потом, когда сквозь эту боль начали пробиваться воспоминания, перед глазами с забавной пунктуальностью поплыли кадры побега с "Арамиса", и Дэниел удивлялся, как это он с такой точностью умудрился запомнить и лихорадочную дрожь куцых рук Мортусяна, этого застенчивого висельника, и закушенные, как, у взбесившегося жеребца, безобразные губы Санти, и собственное безразличие, неожиданно и безраздельно овладевшее им, когда люк наконец был задраен и ощущение первой легкой удачи наполнило всех.

И тогда Санти, поняв его состояние, оттолкнул его от пульта управления и сам запустил маневровые двигатели; "Бригантина" ринулась в чудовищный вираж Санти стряхивал с себя станцию. Но когда вслед за этим Санти врубил запуск планетарных двигателей, Дэниел вдруг понял, что сейчас "Арамис" окажется под огнем дюз, и, превозмогая навалившуюся на него тяжесть, он бросился на Стрейнджера, но тот, не отрывая рук от рычагов управления, крикнул:

- Пино!

Этот крик, хлесткий, как плетью - по собачьей спине; преданное сопенье Мортусяна где-то сзади, и сквозь лиловую муть перегрузки - страшный удар по затылку, бросивший его внёвесомость беспамятства. Последнее, что он помнил, - это смех Санти. Все, что произошло сегодня, было страшно. Но самым чудовищным был этот смех.

А смеялся Санти потому, что инструкция приказывала: в случае неизбежной опасности корабль взорвать или увести на бесконечность. Об этой инструкции Мортусян не знал. Поэтому Санти оглянулся на него и засмеялся.

Потом он снял ненужное теперь ускорение и заклинил рули. "Бригантина" уходила в Пространство. Но этого Дэниел уже не помнил. Не очнулся он и тогда, когда с кораблем начало происходить то, чего никогда еще не было: казалось, что он зарылся носом во что-то вязкое - словно лодка, на полном ходу врезавшаяся в илистый берег. И снова толчок, и снова, и вот эти ритмичные броски назад слились в непрерывную пульсацию, и Мортусян, с ужасом глядевший на Санти, словно тот был виновником всего происходящего, понял по его лицу, что с кораблем случилось что-то сверхъестественное, с чем он не в силах справиться. На самом же деле ничего сверхъестественного не было, - просто "Бригантина" тормозила в силовом поле посланных Симоной торпед.

Дэниел очнулся, когда его переносили обратно на "Арамис". Тугая, независимая от его воли спираль воспоминаний стремительно развернулась в его мозгу и, выбросив острия своих концов в бесконечность прошедшего и будущего, упруго подрагивала, превращаясь в жесткую и однозначную реальность. Он открыл глаза и увидел себя в шлюзовой "Арамиса".

Кто-то нес его, но даже не видя - кто, 0'Брайн чувствовал, что это не Санти с Мортусяном, и это было хорошо; он ничему не удивился, хотя "Арамис", казалось бы, должен был превратиться в ком оплавленного железа. Но этого каким-то чудом не произошло, боль в голове тоже утихала, и все было хорошо. Все было хорошо и чертовски спокойно, пока где-то вверху не раздался шорох поднимающейся двери, и в открывшемся прямоугольнике, как на экране фона, застыло затравленное, уже совсем не похожее на человечье, личико маленькой стюардессы.

0'Брайн понял, что еще через мгновенье она закричит и, расталкивая окружающих его людей, ринется к нему; он не знал этих людей, и все же его обуял безудержный стыд перед этими людьми за то, что вот эта имела право на жалость к нему, капитану 0'Брайну.

Он сделал усилие и отвернулся. И тогда с другой стороны увидел настоящий экран, и на нем - усталое, осунувшееся лицо Симоны. И снова он не удивился, хотя Симона должна была быть здесь, на "Арамисе", а не где-то далеко и рядом с начальником русской стан ции, и снова он подумал, что все хорошо, раз эта женщина жива, и, сам удивляясь тому, что он говорит, он с трудом разжал губы и произнес:

- Я командовал кораблем до последнего момента и один несу ответственность за все, чтO произошло на его борту.

Гримаса отвращения пробежала по лицу Симоны, и она выключила экран.

- Все еще играет в джентльмена, - сказала она Холяеву. - Ну, скоро твой грузовик?

- Посиди, посиди. - Холяев наклонил голову, прислушиваясь к щебету, доносившемуся из фоноклипса. - Сейчас будет самое интересное: приступили к вскрытию пола в тамбурной камере. Похоже, что это действительно тайник. А до грузовика еще час двадцать.

Симона уселась и стала безучастно глядеть на экран: два кибера на присосках кромсали титанир, с трудом отгибая тридцатимиллиметровый слой сверхпрочного сплава. Они ползли, сантиметр за сантиметром, пока не наткнулись на какое-то препятствие, и начали возиться на одном месте, но тут сработал какой-то скрытый механизм, который они обнажили, и вдруг вся плоскость пола поехала вбок, и киберы испуганно подбежали к стенке и полезли на нее, присасываясь губчатыми лапками, но пол отъехал только наполовину, и в открывшемся прямоугольнике показалось что-то бесформенное, светло-желтое, слипшееся в комок, как лапша... Холяев, бледнея, потянулся к верньеру четкости, и тут этот комок зашевелился, закопошился, распался на ряд отдельных тел, и одно из этих тел голое небольшое существо, величиной с десятилетнего ребенка - на четвереньках поползло в сторону, и ноги его дрожали и расползались в стороны, и оно добралось до стены и стало беспомощно тыркаться в нее головой, ослепленное прожекторами киберов.