Люди не забывают зла. За палачом-комендантом стали охотиться. Он боялся возмездия и срочно перенес свою резиденцию в Воронок. Это его не спасло: вскоре фашиста убили. Узнав об этом, я невольно припомнил одноглазого Виктора — фиктивного сына фиктивного доктора. Уж не он ли открыл счет за друзей? И еще подумал я в тот зимний вечер о предателе Поваленко с хутора Хотеевка. Он тоже получит по заслугам, дайте только срок!

Люди с черной совестью не должны жить под одним солнцем с нами!

— Ты чего там говоришь, касатик? — подошла ко мне бабушка. — Аль меня кликнул?

— Воюю, бабуся. Готовь солдата в поход: завтра ухожу за Десну, к партизанам. Может быть, найду их там…

Я смотрю с кручи вдаль. На мне длинный армяк, перетянутый узеньким ремешком. В руках крепкая дубовая палка.

В ясное голубое небо поднимается ровными, высокими столбами дым из хатенок, издали похожих на игрушечные коробочки. Редкие, мохнатые от снега деревца, заросли прибрежного лозняка, бескрайние просторы задеснинской степи…

Чертовски хорошо быть свободным и видеть жизнь вокруг себя!..

Сбив на затылок шапчонку, кубарем скатываюсь с кручи, отряхиваюсь от снега. Резкий окрик «Стой!» останавливает меня недалеко от берега. Две винтовки показываются над сугробом, и вслед за ними шапка и кубанка с красной, наискось пришитой лентой.

— Партизаны! Наконец-то свои!

— Руки! Руки в гору, говорят! Порядка не знаешь?

— Да я к вам, я — свой!

— У нас все свои… Петька, обыщи его.

Парень в кубанке проворно ощупал мои карманы.

— Опусти руки-то, чего голосуешь? Окруженец? Откуда будешь?

— С Волги я. Иволгин. Не земляк ли случайно?

— Нет, браток, я по нации — рязанский… — Петька посуровел. — Ну, топай за мной. В штабе разберутся: кто ты и что ты.

По главной улице села скакали конные, деловито сновали пешие. Артиллеристы, по-воробьиному усевшись на стволе пушки, которую тащила пара усталых лошадей, важно взирали на остальных и зубоскалили:

— Эй, пехота, сто верст прошел и еще охота?

Разношерстная, разноликая толпа беззлобно отшучивалась:

— Бездельники! Самих бы вас впрячь в орудию, небось бы живо языки прикусили!

— Откуда здесь столько партизан?

Петька пояснил:

— Через село проходят отряды украинских партизан. Проводили совместную операцию по заготовке продуктов, а заодно громили полицейские гарнизоны.

Петька повел вокруг рукой, торжественно произнес:

— Сотни идут!.. Вот ведь сила какая! Чай, Рязани нашей не хватит, если, скажем, всех по квартирам развести?

Глянул искоса, стараясь определить, какое впечатление произвели его слова. Я молчал. Думал: «Примут ли меня в партизанский отряд?»

Петька это молчание расценил по-своему.

— То-то и есть, браток! Один человек — что прутик. Его и робенок сломат. А когда таких прутиков много и связаны они одной веревочкой? Ого!.. Добрая метла получится. Ее, браток, не переломить. Куды-ы… Всех гитлеров начисто сметет!

Дошли до большой пятистенной избы в середине села. Возле крылечка — несколько разномастных коней. Здесь, как я догадался, располагался штаб отряда Покровского. Очевидно, его отряд и держал заставу на селе.

…Покровский, что-то обдумывая, крупными шагами меряет комнату. Белая смушковая папаха, сдвинутая с высокого лба, подчеркивает смуглость лица. Полы небрежно накинутой на плечи бурки распластаны, как крылья степного беркута. Из-под нее виднеется ладно сидящая венгерка, перетянутая в талии наборным ремешком, пристегнутый кинжал. «Настоящий запорожец, — думаю я, продолжая следить за Покровским. — Видать, горяч, как порох».

В ответ на мою просьбу зачислить в отряд, Покровский дал такую отповедь, что помутнело в глазах.

— Вы окруженец, я тоже. Вы вышли из окружения, я тоже. На вас была форма, при вас оружие. То же самое было и у меня… Как будто между нами не было большой разницы. Теперь она есть. Я командую отрядом, вы не знаете даже, где ваши бойцы. Не в упрек говорю. Просто сопоставляю факты. — Незаметным движением плеча Покровский сбросил бурку на скамейку. Сел за стол. Лицо его посуровело. — Ко мне, лейтенант, каждый день приходят люди, просятся в отряд. Беру только тех, кто сохранил форму и оружие. То же скажу и вам. Добудете оружие — пожалуйста! Будем рады. Отряду нужны обстрелянные бойцы.

Покровский закурил. Предложил кисет мне. Побарабанил пальцами по столу.

— Мы в этих краях недавно: прибыли сюда из Сумщины. Есть там Хинельские леса, бывшая наша база. Несколько отрядов подчинялись единому, как мы называли, объединенному штабу… Не знаю почему, но кто-то из руководителей штаба настоял на решении: без оружия людей в отряды не принимать. Я неохотно разделяю такое решение, но подчиняюсь ему. Кроме того, у меня свои цели… Не обижайтесь, в отряд не возьму…

Я был ошарашен, уничтожен, сбит с толку. Что же это получается? Народ всеми способами борется с врагом, а тут какие-то нелепые «предписания»…

Покровский, видимо, понимал мое состояние: наверно, не раз видел реакцию после подобных «приговоров».

— Да вы близко к сердцу не принимайте. Научитесь ничему не удивляться…

Я ощутил смутную тревогу за своих артиллеристов: а что если и их вот так же, как меня, встретили партизаны? Они все имели оружие, но всякое в пути могло случиться… У меня тоже был пистолет, а теперь вот с палкой вышел на тропинки войны. Рассчитывать на счастливый случай трудно: оружия, конечно, не найти. И если такие же порядки в других отрядах, то придется хлебнуть горя…

Почти не слышу, о чем еще говорит Покровский. Думаю… Думаю…

Молчание прервал Петька, мой недавний знакомец. Он привел к Покровскому парня, похожего на цыгана, со смелым, дерзким взглядом темно-карих глаз.

— Тоже окруженец, в отряд просится.

Покровский встал из-за стола.

— Извините, товарищи, мне нужно побывать на заставах. — Обратился к новенькому. — Вам объяснят, кто и как принимается в Первый Ворошиловский партизанский отряд. Желаю удачи.

Цыганистого парня, которого, как и меня, выпроводил Покровский, зовут Николаем Калгановым. Он, к моему большому удовольствию, оказался не только земляком, но и мордвином.

Узнав, в чем дело, Калганов напросился ко мне в напарники. От природы он был человеком неунывающим и все время подтрунивал над моей неудачей. Но было заметно, что и сам страдает от приема, оказанного нам Покровским.

Калганов рассказывал о родном доме близ Пензы, о работе в МТС, о делах на фронте и скитаниях в тылу врага…

Меня поразила его способность говорить, нимало не заботясь о том, слушают его или нет. Говорил он, растягивая звук «о», и речь от этого казалась мягче, приобретала оттенок мечтательности.

— Хорошо у нас на полях, благо-одать!.. Пшеница — во-о! Рожь — тоже. Садись на комбайн и партизань, сколько душеньке угодно.

Заметив мой недовольный взгляд, Николай оборвал речь.

— Ну-ну, не кипятись, голова-елова! Обидно, конечно, что отказал Покровский… Так ведь на нем свет не сошелся клином. В другой отряд примут. Таких орлов, да чтоб мимо пропустили?! — доверительно похлопал меня по плечу: — Определимся! Это я тебе говорю — Калганов!

Мне действительно было обидно. За себя, за доктора, за Леву, Аленушку Жаркую, Самусева, многих других, кто искал дорогу к партизанам, чтобы сражаться с врагами… Хотелось скорее, не теряя ни дня, вступить в бой. И вот на тебе… Знал бы Калганов хоть немного о том, что мне пришлось пережить, может быть, так легко не относился бы к моей неудаче. И я рассказал ему о себе, начиная с боя на границе в Литве, в первый же день войны, и кончая побегом с кладбища.

— Да-а, — протянул Калганов, выслушав меня. — Дела-а!.. Но Покровский все-таки прав. Ты зря обижаешься. Ему с нашим братом нянчиться не с руки. Посуди сам, ведь мы с тобой — обуза. И будем обузой, пока оружием не обзаведемся. А то пришли в отряд: «Нате нас, добрые люди, укройте под своим крылышком. А мы пока посидим, авось что и высидим…» Так, что ли?!