— Иди-ка ты к черту! Вот мы с тобой походим, походим, я везде нас встретят, как чужаков. Что будешь делать? В плен подашься или в полицию?

— Ну, голова-елова, ты того… не туда загнул, — опешил Калганов.

— Ничего не загнул. Сейчас такое время, когда между двумя стульями не сидят. Или — или! Понял? Я считаю: ошибаются те, кто отказывается принимать нашего брата в отряды. Оружие одному не достать, а в бою, глядишь, и разживешься винтарем. Товарищи помогут…

Калганов молча покрутил над головой прутиком, словно отмахивался от комаров.

Николай оказался незаурядным разведчиком. Я всецело полагался на его житейский опыт и природную смекалку. Поведя ястребиным носом, он уверенно направлялся к облюбованной им хате:

— Здесь водится молочко. Пользительная для тебя штука. Отведаешь? — и решительно заходил первым.

Случались и осечки. Одна из них надолго запомнилась нам.

Солнце заканчивало дневной путь. На землю опускались ранние сумерки. Калганов свернул в ближнюю хату. Сняв у порога шапку, обратился к хозяйке.

— Здравствуйте, молодица! Дайте водицы напиться, а то так кушать хотится, что и переночевать негде.

Женщина неприязненно покосилась на улыбчивого статного парня, подала здоровенную кружку воды:

— Угощайтесь на здоровье да быстрей…

— Спасибо, красавица… Неласкова ты… Видать, и муженька не очень-то балуешь? Да где он сам-то?

— А грець его знает. Ты знаком с ним, что ли?

— Приходилось встречаться, да, видать, не в добрый час пришел.

— Який уж тут добрый час!.. Тильки в ночь и заявляется в хату. Ни корови прибрать, ни для дома что сделать. Все ховается, всех боится.

«Муж-то красавицы, видать, дезертир, — смекнул я. — Только как об этом пронюхал Калганов?»

А тот жестом фокусника извлек из кармана колоду карт и ловко раскинул их на столе.

— Погадать, что ли, на дорогу?

В глазах хозяйки вспыхнула искра любопытства. Из-за плеча Калганова она взглянула на своеобразный гран-пасьянс, который пестрел вязью незнакомых ей венгерских карт.

— Чого ж вы на оцих малюнках розумиете?

— Для себя все розумием, — в тон хозяйке ответил Калганов. Не переводя духа, по-мордовски продолжал: — А ты приглядись, не шинельки ли висят под тулупом? Может, и стрелялка там припрятана?

Хозяйка заинтересовалась странным наречием:

— Хто ж вы будете: чи цыгане, чи пленные?

— Ни цыгане, ни пленные! Парни отменные, парни военные! — тараторил Калганов. — Ну как? — спросил у меня. — Есть шинельки? То-то! — Отшвырнул котенка, игравшего на лавке какой-то косточкой, сунул карты в карман. — Пойдем, друг, тут нас не поняли. Поищем добрых людей. — С такой злостью хлопнул дверью, что просто удивительно, как она не сорвалась с петель.

Встречали нас и по-другому, переживали наши беды, сочувствовали. Ведь почти в каждом доме был человек, который мог оказаться в таком положении.

— Двое у меня в Армии-то Красной, — горевала пожилая женщина, к которой мы попросились на ночлег. — И все без них прахом пошло… Некому за нас, горемычных, теперь заступиться. Ни власти не стало, ни порядка… Коровенку, курочек, какие были, — все гитлера позабирали, порази их громом! — утирая концом старенького платка скупые слезы, жаловалась она.

— Вернутся ваши хлопцы, мамаша, — утешал Калганов женщину. — Поживете с ними в свое удовольствие. Внучат понянчите… Кто теперь знает, где и как людей по свету разбросала война… Может, вместе ваши сыны и воюют.

— Правда твоя, сынок, они вместях уходили, и при одной части служили. Сами отписывали мне. Может, почитаете? — Лицо ее посветлело. Она засеменила к божнице, где хранилось заветное письмо.

— Не долго вам, мамаша, ждать. Сыны скоро вызволят. Армия наша бьет врагов под Москвой и гонит фашистов в три шеи!

Я с укоризной смотрю на Калганова: чего болтает? Но тот смело выдержал мой взгляд.

— Бьют, говорю, наши. Бьют!.. Скоро и сюда двинутся. Глядишь, и сыны ваши вернутся.

— Ой, спасибо, родные, утешили! Я сейчас за соседкой сбегаю: у нее муженек в армии. И ей про радость эту скажете… Бьем, говорите, идолов? — переспросила бабка, набрасывая на голову старенькую шалёнку. — Я скоро…

— И не стыдно тебе? Зачем обманываешь старого человека? За прием ее да за ласку?

Я подошел к порогу, снял с гвоздя шапку.

— Стой, лейтенант! — крикнул Калганов. — Ничего не вру. Смотри сам. — Торопливо достал из-под заплатки на пиджаке вчетверо сложенный листок. — Читай!

«Вести с Советской Родины!». Листовка!

— Где взял?

— На поле подобрал. За Десной еще. С самолета сброшена. Люди слышали, наш самолет ночью пролетал. — Калганов спешил передать все известные подробности. — Эх ты, голова-елова! Не знаешь ты Калганова, вот что я тебе скажу. Еще и в помине не было этих листовок, а я уже говорил людям о победе Красной Армии… А как же? Знал: будет победа! — Калганов оживлялся все больше. — Я, брат, издалека иду, от самой границы. Сколько раз полицаи задерживали — счет потерял. А с этими штучками, — он перекинул в руках карты, — всегда выкручивался. Запросто!.. Говорил: цыган я. Хожу, мол, от села к селу, тем и живу, что людям добрым гадаю… Ну и наловчился. Как соберутся бабы, я и начну: «Не тужите, бабоньки, мужики ваши вернутся, прогонят вражину!..» И давай агитировать, как политрук на заставе. От Каменец-Подольска политзанятия провожу. Это тебе не шутка… Стратегия, лейтенант! Высшая.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Что говорил правду — молодец. Только карты — не очень-то хороший прием для советского бойца. Правда и без хитростей дорогу к сердцу найдет…

Скоро в избе стало людно. Мы говорили о том, как народ противодействует врагам и их пособникам, рассказывали о партизанах. Калганов поднял над головой листовку, потом громко прочитал ее. Люди слушали, затаив дыхание.

— Дай, сынок, листок, хоть в руках подержу.

Калганов передал листовку хозяйке. Она осторожно взяла ее, бережно, как письмо сыновей своих, прижала к сердцу, стала читать по слогам:

— «Врагу нанесен сокрушительный удар. Он бежит, оставляя захваченную территорию, бросая технику… Десятки тысяч солдат фюрера устилают поля Подмосковья. Москва выстояла!..»

— Дождались! Слава богу, дождались светлого праздника! — повторяла бабка. Поцеловала, как святыню, листочек и передала его соседке.

«Вести с Советской Родины» переходили из рук в руки. Многие захотели сейчас же переписать их. Нашлась бумага, огрызок карандаша…

Много мы прошли с Калгановым, а все без толку. Партизаны исчезли… Они не ветер в поле, а поймать трудно. Говорили люди, будто подались с задеснинской степи в глубь Брянских лесов.

— Туда двинемся? — спросил Калганов, и сам ответил: — А куда же еще, голова-елова. Ясно, туда.

— Только память по себе оставим. Мне говорили, тут недалеко, километрах в трех от села, склад фашистских авиабомб. Охраняется полицаями и то кое-как.

— Хо, такой случай упускать нельзя, — сразу загорелся мой напарник. — Я кое-какой опыт в таких делах имею.

Под склад приспособлен крытый ток на полевом стане. Несколько месяцев назад здесь был развернут полевой аэродром. Часть бомб осталась, а вывезти на другой военный аэродром их не успели: помешало осеннее бездорожье.

Подобраться к колхозному току ночью — дело несложное. Укрыться можно в соломе: несколько стогов осталось еще с прошлой осени. Вот только полицаи…

— Я смотрю, у тебя руки так и чешутся, — усмехался Калганов, слушая мои размышления. — Мало, видно, в Стародубе тебе врезали… Ну-ну, не сердись, шучу я. Вот моя рука. Полицаев предоставь мне.

— Что придумал?

— Они больно самогон уважают. Вот их кто-нибудь и позовет в гости. Пока разберутся, что к чему, мы уже будем на полевом стане. А там…

— Пожалуй, это их отвлечет на некоторое время. Можно и нам выступить пораньше. Да, — спохватился я, — ты заправь свою зажигалку, и хорошо бы прихватить бутылочку бензина. Спроси у хозяйки, бабуся запасливая, может, одолжит…