Значит, он должен перестать говорить.
Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет гораздо труднее... Нет, все должно быть проще и пристойнее. Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту глаза пророка - выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками - остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд.
И не отпустил.
Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и солнце яростно поджаривало мою - МОЮ! - лысую макушку. Кровь гулкими толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось...
Для начала неплохо.
Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом ряду - то бишь от меня - его повело в сторону, и голос на мгновение прервался.
Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца.
- Богохульник... - кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры...
Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким.
- ...И дурак, - добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех.
Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры, поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения; и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи... Жарко. Очень жарко. Я протянул руку к корзине стоявшей рядом торговки и вынул оттуда связку молодого зеленого чеснока.
По три рринги за пучок.
Отделив один стебель с белой луковицей на конце - пророк, как завороженный, следил за моими ровными, неторопливыми движениями - я сунул чеснок в рот и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка.
Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный оттенок...
Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо.
В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку - не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую - и заорал что есть мочи:
- Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака!.. О-о-о-о...
На последнем "о" я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая половина постарается не отстать от первой.
Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов. Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького, толстенького человечка в засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось, обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку.
Ему было хорошо.
...Уже в Доме я неожиданно подумал: "А почему Предстоятель Трайгрин обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то пустяковое..."
Ответа я не знал. Тем более, что счастливый лавочник, чуть не уснувший посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин.
Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака.
Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке.
4
Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине - и резкий негодующий крик заставил меня обернуться к распахнутому окну.
На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его присутствии, воспринимая это, как личное оскорбление.
Мне он иногда делал послабление.
- Ты же не ешь хлеба, - укоризненно сказал я. - А мясо у меня кончилось. Так что - извини, приятель...
Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров.
Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как первого, так и второго - это будет примерно треть того, что представлял из себя Роа. Или четверть.
Роа - это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от роду, который всерьез поверил, что он - Магистр Сарт, глава тайного клана Мастеров, и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что и в мыслях-то повторять опасно.
Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий боль, крик, изнеможение... и простой пейзаж с простой дорогой и простыми холмами вдоль обочины...
Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я, и зачем я, а возмущенный Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с проседью перья.
К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг все было просто.