Эсмонд описывает эту сцену в амбаре так долго, что нет смысла цитировать его здесь полностью. Девушка оказалась нимфоманкой, хотя Эсмонд был еще слишком неопытен, чтобы знать это. Она вдохновила для дальнейшей активности своего кавалера еще три раза и, наконец, оставила его спящим в амбаре так крепко, что Эсмонду удалось незаметно прошмыгнуть мимо него неузнанным.
Но событие, происшедшее после сцены в амбаре – поворотное в судьбе Эсмонда, – должно быть приведено здесь. Он признался, что не смог увидеть то, что происходило между Шоном и Миноу в копне соломы, но звуки были такие красноречивые, что не обязательно было смотреть. И теперь, увидев девушку нагой, его единственной мыслью было, как самому переспать с ней. Мысленно он все время возвращался к поразительной красоте ее фигуры, которая потрясла все его существо. До этого ему казалось, что греческие скульпторы преувеличивают красоту женского тела. По дороге домой ему внезапно пришла в голову мысль, что можно шантажом заполучить ее в постель: ему достаточно только пригрозить ей, что расскажет своей сестре о ее шашнях с конюхом. Он зашел к себе в комнату, умылся, причесался, очистил с одежды пыль, затем направился прямо в комнату Миноу. Убедившись, что вокруг никого нет, он открыл задвижку и заглянул в комнату.
В комнате никого не было, и какой-то миг я колебался, зайти внутрь или вернуться к себе. Затем услышал звук воды в пристройке – маленькой каморке, отделенной от остальной части комнаты перегородкой, – и понял, что она там. Я закрыл за собой дверь и на цыпочках прошел в комнату, но под моими ногами заскрипели доски, и она крикнула: «Кто здесь?» Я ответил как можно спокойнее: «Эсмонд». Она выглянула из-за перегородки и сказала: «О, извините меня, я не одета». Я стоял, как истукан, и почувствовал, что краснею. Она схватила свое платье, которое лежало на стуле, и прикрыла им голое тело до шеи. «У вас ко мне дело?» – мягко спросила она и улыбнулась, будто находила мое общество приятным, и это помогло мне избавиться от смущения. Я уставился на нее, стараясь догадаться, успела ли она надеть нижнюю сорочку, так что она недолго оставалась в неведении насчет моих истинных намерений. В первый раз я понял, что можно обменяться мыслями, не прибегая к помощи слов. Она меряла меня глазами. Я сказал: «Здесь прохладно», или еще какую-то глупость, и потом шагнул к ней. Схватив ее руки, я заглянул за платье. На ней была надета сорочка, но с очень глубоким вырезом спереди, и вид этих двух открытых полушарий, таких беззащитных перед моим взглядом, снял все мои колебания. Я взял из ее рук платье и уронил его на пол. Над левой грудью я заметил отметины двух рядов зубов, и когда она попыталась сопротивляться, я указал ей на них. Она взглянула на эти отметины, и сказала что-то по-французски, разобрал что именно, затем притянула мою голову к своему маленькому соску, который уже затвердел и стоял торчком. Я спустил бретельки ее рубашки, боясь, что она начнет вырываться, но она стояла спокойно и терпеливо ждала, когда я возьму сосок в губы. Когда я ртом прикоснулся к ее груди, она положила руки мне на голову и погладила по волосам. Затем она расстегнула мне брюки и добралась до жезла, который страстно молил и жаждал оказать ей честь. Я больше не терял времени даром, прижал ее спиной к кровати и положил руку на ее промежность, которая оказалась влажной наощупь, ведь она только что мылась и не успела вытереться. И, не снимая брюк и рейтуз, упал на нее и вошел в нее сразу, без труда, проник в проход, который был проложен и разработан моим предшественником. Даже в этот момент высшего возбуждения я удивленно ощутил, как туго был схвачен мой член, как будто предыдущий обитатель не расширил шелковые стены. Я намеревался долго пребывать внутри нее, сдерживая себя изо всех сил, но она быстро опустошила меня, туго обхватив своими роскошными бедрами и извиваясь своими ягодицами подо мной так нежно, что я не смог больше сдержаться и позволил расплавленным потокам разлиться внутри нее, пока она визжала и кричала, правда, не так громко, как в амбаре.
Шум шагов за дверью заставил нас насторожиться – кто-нибудь из любопытства мог заглянуть сюда, поэтому я встал с постели и закрыл дверь на засов изнутри. Затем, сняв брюки и рейтузы, вернулся в постель. Хотя на узком ложе едва хватало места для нас двоих, мы очень удобно прижались друг к другу, и спустя несколько минут она наградила меня долгими поцелуями, которые меня удивили, так как я до сих пор не знал, что язык может узурпировать некоторые функции, которые больше подходят губам. После этого она откинула одеяло и стала внимательно рассматривать мою промежность, похваливая ее за белизну и гладкость кожи, нежно лаская рукой мои бедра и колени…
И снова описание слишком длинное, чтобы цитировать его целиком. Они задержались в ее комнате еще на час. И прелестная красавица заставила его заниматься с ней любовью еще три раза. После этого они разговорились, и Эсмонд признался, что наблюдал, как она совокуплялась с Шоном Рафферти. Вместо того, чтобы возмутиться, она громко рассмеялась и затем спросила его, ревновал ли он в тот момент. «Тогда нет, но сейчас ревную». Она сказала ему, что ревновать – глупо, так как мужчины и женщины рождены для того, чтобы доставлять друг другу наслаждение.
Трудно сказать, повезло ли Эсмонду в выборе своей первой женщины. Правда, к этому времени он сумел уже выработать теоретически свои собственные взгляды на неразборчивость в половых отношениях, но более нормальная любовь – как с эмоциональной, так и с физиологической точки зрения – помогла бы сбалансировать их. Он еще не знал, что есть что-то ненормальное в физиологических потребностях Миноу, так как он оказался способным заниматься с ней любовью столько раз, сколько хотела она. Не совсем нормально и то, что их сильное влечение друг к другу было лишено эмоциональных привязанностей, хотя был момент, когда он хотел сбежать с ней. Эсмонд перестал думать о Клариссе и Ловласе, или о Юлии и Сен-Пре, но смотрел на свои отношения с Миноу с точки зрения Манон и де Трие, хоть и признается, что раньше отрицал Прево, как нереалистического и недалекого писателя.
Жаль, что Эсмонд ничего не говорит о предыдущей истории Миноу. Возможно, ее прошлая жизнь вообще не интересовала его. Любопытно было бы узнать, является ли ее извращенная сексуальность природной или приобретенной. Она любила, чтобы ее избивали, особенно по груди, ягодицам или гениталиям. Ей также нравилось, чтобы ее хлестали по заднице кожаным ремнем. С одинаковым наслаждением она занималась как мазохистской любовью, так и нормальным сексом. Впрочем, она предпочитала заниматься любовью стоя или наклонясь над постелью. Как только они оказывались с Эсмондом наедине в любой комнате дома, она расстегивала ему брюки и играла с его пенисом. Если не хватало времени для соития, она мастурбировала его. Если она занималась этим орально, она проглатывала сперму, если – мануально, то слизывала ее с пальцев. Однажды сестра Эсмонда Джудит вошла неожиданно в комнату, когда Миноу стояла на коленях перед ним – она сделала вид, что чистит ему башмаки, пока он поспешно застегивал брюки.
Их связь продолжалась два месяца, и на протяжении всего этого времени она не делала секрета из того, что по-прежнему проводит с Рафферти столько времени, сколько ей позволяют обстоятельства, и Эсмонд находился под таким сильным влиянием Миноу, что даже не пытался возражать против этого. Она даже упрашивала Эсмонда снова спрятаться в амбаре и посмотреть еще раз, как она будет заниматься любовью с Рафферти. Но тут уж гордость Эсмонда, а возможно, его протестантский снобизм не позволили ему пойти на это. Он также наотрез отверг ее предложение, чтобы они втроем – она, Шон и Эсмонд – собрались в амбаре для совместных забав.
В августе их связь приняла неожиданный оборот, который позволяет предположить, не является ли Миноу (ее фамилия не упоминается в дневниках Донелли) одной из самых сложных и непредсказуемых женщин своего времени. В замок Донелли приехала погостить девушка, приятельница Джудит, по имени Дельфина Лантье. Со слов самого Эсмонда можно понять, что она не отличалась особой красотой, в обычном смысле этого слова. Он пишет, что вся прелесть ее лица заключалась в мягкости, доброте и огромных карих глазах. Она также имела несчастье быть слегка покалеченной. Еще ребенком она упала с кареты и сломала себе плечо и бедро. Ни одна кость не срослась нормально, поэтому у нее была какая-то необычная походка, чуть-чуть прихрамывающая. Хотя отец ее француз, а мать – ирландка, Дельфина свободно говорила по-английски (примечательно, что Эсмонд не почел за труд детально описать индивидуальные особенности девушки своего круга, и не обратил внимания на гораздо более сложный характер пленительной Миноу).