На мгновение я был озадачен. Насчет Эстона все понятно. Но как мог оказаться в этой компании Хорас Гленни? Как он мог стать душеприказчиком Донелли, если он умер раньше Эсмонда? У меня появилось искушение немедленно вскочить в автомобиль и помчаться в замок Донелли; к тому же, чтение дневников усилило мое желание еще раз увидеть те места, где прошла его юность. Но я уже написал Клайву Бейтсу о своем намерении быть в Дублине на следующий день, и мысль о столь длительном путешествии огорчила меня. Я поднял трубку телефона и связался с замком Донелли. Ответила мисс Тина. Проблема Хораса Гленни была сразу же решена. Речь шла о Хорасе Гленни-младшем, сыне друга Эсмонда. Мисс Тина сказала:

– Я полагаю, что тут ничего невозможного нет. Я имею в виду, если он любил Мэри Гленни…

– Но вы уверены, что он ее действительно любил?

– Не совсем, пожалуй. Мой отец, помнится, как-то рассказывал об этом Эйлин, но она не в состоянии говорить с вами в данный момент.

– Вам известно, где был застрелен лорд Гленни?

– У себя дома в Шотландии, я полагаю.

Я поблагодарил ее и повесил трубку. Насколько я понял, это опровергает версию о том, что Эсмонд убил Хораса Гленни: если бы это предположение было верным, то как же, в этом случае, он мог сделать сына Гленни своим литературным душеприказчиком?

У меня было прекрасное настроение, когда на следующее утро я мчался на автомобиле в Дублин. Мой душевный подъем был связан не только с Донелли. Сперва я намеревался поехать поездом, чтобы оставить машину Диане, но накануне она увидела в газете объявление о продаже подержанного «Лендровера». Я знал, что теперь мы можем себе позволить купить вторую машину, и мы приобрели ее немедленно. Я понимал всю абсурдность того, что этот пустяк может вызвать такой взрыв оптимизма, но и сама эта абсурдность поднимала мне настроение и вливала в меня новые творческие силы. Приятна мне была и сама поездка на восток, она напомнила о нашем с Дианой первом путешествии по Ирландии, когда мы открыли для себя эту прекрасную страну. И мне снова в голову пришла простая мысль, что главное в человеческой жизни – это интенсивность сознания, и мы должны открыть для себя эту удивительную способность нашего разума. Когда я купил этот автомобиль, у него был автоматический дроссель, и эта чертова штуковина вышла из строя, как только я сел за руль, и двигатель заглох на первом же подъеме, поэтому местный мастер нашего гаража поставил мне обычный ручной дроссель, и теперь я должен держать его включенным, пока двигатель не нагреется, и тогда машина сможет спокойно взять любой подъем. Но если я просыпаюсь утром с тупой головой и без настроения, то не найдется ли такой умственный дроссель, с помощью которого я смогу согреть двигатель своего сознания? Я часто провожу часы и даже дни, пытаясь поднять свое внутреннее напряжение, чтобы приняться за работу. У меня есть свои хитрости, как этого добиться: десять минут интенсивной, всеобщей концентрации, захватывающей все мое существо – мои мускулы и мой мозг. Когда я это сделаю – если, конечно, мне никто не помешает, – я могу почти физически проследить, как возрастает напряженность моего сознания, все вокруг перестает быть скучным, тусклым и безразличным. Это очень напоминает первый стакан виски, который вы выпиваете вечером, когда приятная теплота и оживление ощущаются не в желудке, а в сознании.

И вот теперь со мной происходит нечто странное и необычное, о чем невозможно сказать обычными словами, но, по крайней мере, я попытаюсь описать это состояние. Внезапно мне пришло в голову, что именно так себя чувствовал Эсмонд, отправляясь в свой вояж в 1765 году. И потом два образа слились воедино в моем сознании. Один из них – Эсмонд, выезжающий в почтовой карете из Лимерика, который мне приснился накануне ночью. Другой образ – это деревья на Лонг-Айленде, как будто сделанные из светящейся бронзы, в тот момент, когда Беверли склонилась надо мной. Этот последний образ был особенно ярким. Я ощущал запах Беверли, чувствовал тепло ее голой груди на моей щеке. И соединение этих двух образов дает взрыв наслаждения. Все, что нужно человеческому существу, – это достичь подобных мгновений свежести и интенсивности сознания и суметь сохранить их каждый раз, когда они наступают. Они требуют определенной длительности сознания. Предположим, человек говорит сам себе: «Совершенно очевидно, что нет ничего важнее, чем это; с этого момента я посвящаю всю свою жизнь поискам этой интенсивности и протяженности…» И я знаю наверняка, что нечто подобное произошло в сознании у Эсмонда, когда он выехал в то утро из Лимерика. Как? Почему? Да потому, что я прожил с Эсмондом уже несколько недель, пока не осознал, как функционирует его разум.

А потом, без всякого видимого резкого перехода какого-либо чувства или видения, у меня возникает галлюцинация, что я – Эсмонд. Она до абсурдности ясная и четкая. Я знаю, что это я проезжаю сейчас небольшую деревушку Фардрум в нескольких милях от Этлона и что я намереваюсь остановиться в кабачке в Моуте, чтобы съесть сэндвич с ветчиной и выпить рюмочку виски. Одновременно я сижу рядом с кучером на облучке кареты, трясущейся по проселочной дороге, пахнет потом взмыленных лошадей, чистым воздухом апрельского утра, а от одежды кучера исходит острый запах торфяного дыма.

Было что-то странное и необычное в живости этого образа. Он не был «плодом воображения» в обычном смысле этого слова: я не «выдумал» его. Это подобно тому, как если бы кто-то промелькнул мимо меня, как встречный поезд проносится рядом с поездом, в котором я еду и внезапно бросаю взгляд в купе проходящего вагона. И все это меня совершенно не удивляет. Это представляется мне естественной частью наивысшего наслаждения. Мое умственное давление высокое. Небо холодное и голубое, и оно показалось мне бесконечно обширной поверхностью холодной воды. Оно внезапно поразило меня определенностью и непреложностью своего реального существования: время – это иллюзия. Это не абсолютная реальность. Представьте себя насекомым, сидящим на листке, который плывет по течению реки; для этого насекомого кажется неизбежным и непреложным то, что деревья проплывают мимо него и остаются позади, что по законам самой природы деревья живут несколько мгновений, а единственной неизменной реальностью являются круги и всплески воды. Но берег реален, и если бы вы могли сойти с листка на берег, то убедились бы, что он прочен и постоянен.

Как только я воспринимаю картину времени как нечто иллюзорное и охватываю разумом реальную картину мира, сквозь который проплывает время, я могу дотянуться рукой до своего детства, так же ярко и четко, как я вижу страницу, на которой раскрыл книгу час назад. И меня поражает, что жизнь Эсмонда уже не отдалена от меня во времени просто это две человеческие жизни. Наша беда немощность и слабость нашего сознания, которое является неустойчивым и мерцающим, подобно электрическому току в изношенной, старой батарейке: смените ее на новую, и разум сможет перешагнуть столетия…

Я остановился у трактира Майка Келли, чтобы выпить свою порцию виски. Это было спокойное, старомодное питейное заведение с низкими потолками и камином, который топили торфом. Я заказал сэндвич с ветчиной, и дочь хозяина подала мне его горячим, прямо из печи – большие ломти слоистой ветчины, от которых шел пар. Обслужив меня, она вышла, и я остался один. Я осмотрелся вокруг и подумал, что если бы не было электрического света, то это место, вероятно, выглядело почти таким же, как во времена Эсмонда Донелли. А потом, даже более четко и ясно, чем раньше, у меня возникло ощущение, что я снова становлюсь Эсмондом Донелли, или заглядываю в его сознание, когда он проносится мимо меня во встречном поезде. На этот раз это ощущение было подкреплено запахом ветчины и вкусом крепкого портера, и усилием воли я старался удержать его подольше. На мгновение это ощущение ускользнуло от меня, а затем, когда я расслабился и не пытался насильно удерживать его, оно снова вернулось ко мне сочетанием запахов, чувств, мыслей. Потом, совершенно неожиданно, оно, казалось, сфокусировалось и сделалось абсолютно ясным и четким. Сознание Эсмонда каким-то образом совпало с моим, и я смог заглянуть в его прошлое, увидеть Дельфину и Миноу и ту хорошенькую девочку, которую звали Элли (уменьшительное имя от Эйлин). Более того, это имя для меня было совершенно новым, у Эсмонда оно зашифровано буквой Э…, возможно, из-за боязни скомпрометировать девочку, жившую по соседству. И это взволновало меня. Я не такой уж наивный, чтобы принять за непреложный факт, что я стал Эсмондом. Мне слишком хорошо известно о капризах и фантазиях разума, чтобы сделать такое допущение. Кто из вас не писал гениальной музыки или не слагал стихи в своих сновидениях, или не делал сногсшибательных открытий? Если мне когда-либо удастся найти действительное подтверждение, что эту деревенскую девочку звали Эйлин – а это отнюдь не беспочвенная фантазия, так как не исключено, что мне посчастливится обнаружить еще дневники Эсмонда, – тогда я буду уверен, что это странное видение было на самом деле формой «второго зрения», а не пустой фантазией.