Я не поддался искушению выпить еще портера – зная, что это навеяло бы на меня дремоту, и поехал сразу же, как только доел свою ветчину. Мне не хотелось расслабляться. Я хотел единственного – углубить свою интуицию и проницательность. За двадцать миль до Дублина начался дождь, и я забыл о своей концентрации, меня охватило чувство блаженства: я наслаждался поскрипыванием стеклоочистителей и мерным шумом больших капель дождя, падающих на переднее стекло автомобиля. И вдруг снова, без всяких видимых усилий, я «стал» Эсмондом. Меня внезапно удивили своим незнакомым видом дома и магазины Мейнута, как будто я никогда раньше их не видел. Но когда я проезжал мимо Картона – огромного здания восемнадцатого века, принадлежавшего тогда герцогам Лейнстер, – я вдруг понял, что мне хорошо знакомо это место. Я был когда-то внутри здания. Конечно, мое «я» никогда там не бывало, но там был Эсмонд, который посетил этот дом, будучи гостем своего школьного приятеля Роберта Фицджеральда, маркиза Кильдара. Все время, пока я ехал в Дублин по Конугэм-роуд, я испытывал этот эффект «двойного сознания». Если бы кто-нибудь еще ехал со мной в автомобиле, то я бы сказал своему спутнику: «В 1765 году эта улица называлась Чепельзод-роуд, а теперь она стала Бэррек-стрит». Но перед тем, как поехать по старой Бэррек-стрит, я вел машину по Уолфтаун-квей и очень удивился, обнаружив рядом реку Лиффей. В 1765 году мне нужно было проследовать по вымощенной булыжником Чепельзод-роуд на Бэррек-стрит, при этом река осталась бы справа от меня, а затем мне нужно было бы повернуть на Грейвелуолк и доехать до пересечения с Эррен-квей – в те времена самой западной дублинской улицей. Я миновал улицу, название которой Эсмонд забыл, ведущую к Бладибридж. У Греттен-бридж (тогда этот мост назывался Эссекс-бридж) возникло искушение свернуть направо, у меня совершенно выскочило из памяти, что мне нужно ехать прямо до О'Коннел-бридж, ведь в дни Донелли Греттен-бридж был последним мостом, по которому можно было переехать реку Лиффей. Мне нужно было попасть в гостиницу «Шелбурн» в Сент-Стефенс Грин. Когда Донелли приехал в Дублин в 1765 году, он остановился в гостинице «Дог-энд-дак» на Пуддинг-роуд, хозяином которой был мистер Фрэнсис Мейгин. Мне должно было быть известно об этом из дневника Донелли, но сейчас этот факт вылетел у меня из головы. Здесь он поужинал лососем и жареным ягненком и выпил большое количество сладкого пива с низким содержанием алкоголя, а затем улегся спать в комфортабельном номере на первом этаже под крики уличных торговцев:

– Шкурки зайцев или шкурки кроликов?!

– Селедка из Даблин-бей!

Перед моим внутренним взором все это прошло так живо и четко, что я свернул в неправильном направлении на Коллидж Грин и вынужден был вернуться назад, чтобы попасть в «Шелбурн». В номере я откупорил бутылку «Волнея», которую захватил с собой из дома – хотя было всего лишь половина пятого – и меня перестали волновать проблемы «двойного сознания». Более того, когда я закрыл глаза, то ясно представил себе картины Дублина, которые во многих отношениях были подобны тем, какие я мог видеть из своего окна сейчас (хотя в те дни Стефенс Грин был окружен забором и рвом, а не железной оградой) – также многолюдно и шумно, только улицы были большей частью вымощены булыжником, а дома выглядели чище и красивей. Тогда так же воняло – особенно в середине лета – нечистотами и рыбой. И мачты со свернутыми парусами, которых было тьма на реке Лиффей, напоминали Венецию. После третьего бокала вина «двойная экспозиция» совершенно исчезла, и мне пришло в голову, что Шеридан Ле Фаню, вероятно, мог бы написать сильную и грустную повесть о двойственности человеческого мозга, вместившего в себя двух человек из разных столетий. Я даже ясно себе представил трагический характер, во многом сходный с самим Ле Фаню, потому что в своей основе мировоззрение этого писателя пессимистичное и пораженческое. И в этом вся суть. Я смотрю на мир более оптимистично и жизнеутверждающе.

Я позвонил Диане и сообщил, что добрался благополучно. Едва успел я повесить трубку, как раздался звонок от Клайва Бейтса: я ему написал, что остановлюсь в «Шелбурне». Я пригласил его отобедать вместе. Он принял приглашение, но предложил, чтобы сначала я заехал к нему на рюмку вина. Он живет на Рейнлаг-роуд, напротив монастыря. Около пяти часов пополудни я поехал к нему. На вид он оказался полноватым молодым человеком с оксфордским произношением. Квартира у него была комфортабельная со множеством книг, особенно о театре и балете. Бар был забит до отказа. Клайв Бейтс, очевидно, имел хорошее состояние или высокооплачиваемую работу, а возможно, и то и другое. Все в его квартире свидетельствовало о любви хозяина к комфорту. Он казался благовоспитанным и легким в общении человеком, но жесткие складки у рта свидетельствовали о том, что он может быть жестоким и властным, если стать у него на пути.

Пока мы пили водку и мартини, разговор носил общий характер, затем он заговорил о моих книгах и о других писателях – наших общих знакомых. Некоторое время он проработал в «Форин оффис» – после учебы в привилегированных учебных заведениях Итона и Баллиоле – и имел возможность встречаться со многими литературными и театральными знаменитостями. Что касается меня, то я стараюсь избегать встреч со своими коллегами: многие писатели работают на широкую публику – они мне скучны. Лишь немногих современных литераторов я действительно люблю. Поэтому скоро наша беседа стала меня раздражать. После получаса подобного переливания из пустого в порожнее я тактично попытался перевести разговор в другое русло. Я осведомился о здоровье его деда.

– Ах, да! Старик хочет увидеться с вами. Я рассказывал ему о вашей работе. – Он бросил взгляд на часы. – Обычно он свободен в такое время. Вы не возражаете, если мы еще до обеда заглянем к нему?

Я ответил утвердительно, стараясь скрыть свое нетерпение.

Мы на машине отправились на Бэггот-стрит, хотя туда можно было бы легко дойти пешком. У Клайва Бейтса был спортивный автомобиль с очень низкой посадкой, и мне казалось, что мои ягодицы едва не касаются земли, находясь от нее в каком-то футе. Когда мы садились в автомобиль, Бейтс спросил:

– Конечно же, вы занялись этим ради денег?

На мгновение я оторопел и недоумевающе посмотрел на него. Он продолжил:

– Этот парень Донелли, кажется, довольно низкопробный негодяй и распутник, не правда ли? На днях я просматривал его книгу о лишении девственниц невинности. Довольно отвратительное чтиво.

Я начал объяснять, что эта книга, по-моему, фальшивка, а потом, не знаю почему, рассказал о Флейшере и его задании.

Мы припарковались на Бэггот-стрит. Как бы между прочим Клайв Бейтс заметил:

– Кстати, вы ничего не слышали о Секте Феникса?

Я недоуменно уставился на него. А затем со мной произошла странная метаморфоза. Внезапно я снова превратился в Эсмонда, или, вернее, Эсмонд смотрел сквозь мои глаза. Я сказал:

– Смутно представляю эту секту. Какой-то магический культ?

– Более или менее. Донелли был членом этой секты.

– Откуда вам это известно?

– Из бумаг деда. Он всегда интересовался Сектой Феникса. Он вычитал об этом у мага и чародея по имени Макгрегор Мазерс. Возможно, его книги попадали вам в руки?

– Конечно. У меня есть перевод его «Зогара». У нас уже не оставалось времени продолжать разговор. Мы позвонили в двери, а несколько мгновений спустя нам открыла молоденькая медсестра, которую Бейтс фамильярно назвал «моя милая Бетти» и ущипнул сзади. Мне показалось, что ее смутило мое присутствие. Мы поднялись в спальню. Это была темная комната, хотя снаружи было еще светло. Портьеры на окнах были полузадернуты, и тусклая лампочка освещала постель.

Как я и ожидал, Исаак Дженкинсон Бейтс оказался болезненным, хилым старичком с лысой головой и пергаментного цвета кожей. Когда он приподнял руки с одеяла для приветствия, они конвульсивно дергались, и он быстро уронил их снова на постель. Он спросил, не хотим ли мы выпить. Мы оба отказались, но он настаивал: