- Вам будет трудно, Сераковский, - сказал батальонный командир. - Но я получил строгое предписание начальника корпуса не делать вам никаких послаблений по строевой службе и правилам казарменной жизни. Больше того, мне вменено в обязанность с особым вниманием следить, чтобы то и другое вы выполняли неукоснительно... Теперь идите ужинать, дядька вас проводит. Надеюсь, что из вас получится хороший солдат.

Когда Сераковский и ожидавший его Андрий вышли от майора, уже наступил вечер, принесший прохладу. Мерцали крупные звезды в аспидно-черном небе, по-прежнему дул сильный ветер, с моря доносился гул прибоя.

Муштра на плацу окончилась, солдаты поужинали и прочитали молитву на ночь.

- Марш в казармы! Марш в казармы! - монотонно кричал фельдфебель, загоняя опоздавших в душный барак. - А ты чего? Тебе особое приглашение требуется?! - набросился он на Сераковского.

В казарме пахло прелью, человеческим потом, водкой. На узких деревянных, покрытых рядном нарах, занимавших всю левую сторону, лежали и сидели солдаты. Ни стульев, ни табуреток не было. На веревках, протянутых от одной стены к другой, сушилось белье. Кто-то чинил рубаху, кто-то чистил сапоги. Несколько человек, усевшись на соломенном тюфяке, азартно играли в карты.

- Вот тут ваше место будет. - Андрий показал рукой на крайние, у двери, нары. - Аккурат рядом со мной.

На новичка никто не обратил внимания, разве что покосились глазами картежники - не поставит ли штоф водки ради знакомства.

И вдруг в дальнем углу казармы с нар поднялся молодой солдат и, пристально глядя на прибывшего, сказал громко:

- Боже мой! Это же Сераковский!

- Погорелов!

Сераковский не верил глазам. К нему шел тот самый студент Московского университета, с которым он виделся во дворе Третьего отделения.

- Какая неожиданная встреча!

- И какая радостная! - добавил Сераковский.

Теперь уже все обернулись к этим двоим. Рука у Сераковского была сильная, пожатие - крепкое, и Погорелов едва удержался, чтобы не вскрикнуть.

- Правда, я предпочел бы встретиться с тобой где-нибудь в Нескучном саду... - Он осторожно, чтобы не обидеть Зыгмунта, высвободил руку.

- Или в Летнем...

- И без этой дурацкой формы... - Погорелов брезгливо дотронулся до стоячего воротника. - Такая духота, а тебе велят застегнуться на все пуговицы!

Они шептались до одиннадцати часов, пока дневальный не погасил огарок сальной свечи.

Несмотря на усталость, Сераковский спал плохо.

В шесть утра казарму поднял грохот барабанной побудки, которая давалась за час до призывного сигнала "К сбору!". Зыгмунт очнулся, с трудом открыл глаза и услышал добродушный голос Андрия, напевавшего в такт барабану: "Це тоби не дома, це тоби не дома, пидиймайсь, пидиймайсь..."

В Лычше крестьяне тоже говорили по-украински; Сераковскому на какое-то время представилось, что он дома, но грозный окрик унтера вернул его к действительности. Он быстро спрыгнул с жестких нар, решив про себя, что должен обязательно одеться первым.

Да, да, он теперь все должен делать лучше всех. Шагать! Равняться! Колоть! Стрелять! Только став образцовым "фрунтовиком", он добьется производства в офицеры, после чего можно будет либо уйти в отставку, либо поступить в Академию Генерального штаба, если он решит посвятить себя ратному ремеслу. Впервые о военном образовании он подумал, когда собрался перейти границу. В самом деле, чем он мог помочь галицийским повстанцам, поднявшимся против австрийского гнета? Тем, что очертя голову, первым бросился бы в атаку? Жизнью, которую он готов отдать за свободу Польши? Но ведь он даже не умеет держать в руках ружье! Разве не больше пользы он принесет родине, если будет не только сражаться сам, но и поведет за собой других?

- Па-а-тарапливайсь! - покрикивал расхаживавший по казарме унтер. Усем привести себя в хворменный вид як можно скорей и построиться в ранжирном порядку!

Для обитателей укрепления начался самый обыкновенный, ординарный день, точно такой, как месяц и год назад, и точно такой, какой будет через месяц и через год, - для Сераковского же все было внове. За час - с шести до семи - он должен успеть убрать постель, помыться солоноватой водой, начистить до блеска сапоги, сбрить щетину на бороде и нафабрить усы какой-то пахучей мазью, после чего "облачиться в бронь", иначе - надеть на себя и так пригнать по фигуре одежду, чтобы ни один начальник ни к чему не придрался. Большого умения тут не требовалось, и Сераковский все сделал довольно быстро, ощущая на себе испытующий взгляд того самого унтера Поташева, который вчера ударил солдата.

Каждому солдату полагалось сдать экзамен по ружейным приемам, которые, как велел заучить унтер, "имеют своей целью создать однообразие в действии огнестрельным оружием".

"Чего-чего, а однообразия тут хватает", - думал Сераковский, глядя, как Поташев показывает ему эти приемы.

- Де-елай рраз! - скомандовал сам себе унтер и быстрым движением рук поднял ружье кверху.

Сераковский повторил прием.

- Де-елай рраз!.. Де-елай рраз! - снова и снова командовал унтер, и Сераковский механически, как заведенный, выбрасывал кверху становившееся все тяжелее и тяжелее ружье. От однообразных изнурительных движений одеревенели мускулы, начало громко стучать в висках, лицо покрылось крупными каплями пота, а Поташев твердил в твердил "Де-елай рраз!" без малейшего отдыха, без паузы. Глаза унтера краснели, он все ожесточеннее выкрикивал свое каркающее "рраз!", немало удивляясь, почему этот молодой, неученый солдат еще не упал от изнеможения на землю и не попросил пощады.

Рядом стреляли, и пороховой дым ел глаза.

- За-аряжай!.. Це-ельсь!.. Пли! - осипшим голосом кричал фельдфебель Кучеренко.

Ружья были тяжелые, около двенадцати фунтов, и заряжались с дула. Сначала туда насыпали порох, потом опускали свинцовую пулю и проталкивали ее внутрь ударами шомпола.

- О-отделение, сми-ирно! Ра-авнение на середину!

- Ро-о-та, сми-и-рно! Равнение на середину! - послышались команды.

Из батальонного барака вышел угрюмый длинноногий капитан Земсков, тот самый, который вчера встретил Сераковского на причале, и, пока он медленно, с наигранной ленцой передвигался по плацу, все, кто был занят муштрой, не спускали глаз с ротного командира. Земсков в свою очередь смотрел на них, сначала как бы на всех сразу, пока его бегающий, бессмысленный после ночной пьянки взгляд не остановился на унтере Поташеве.

- Поташев, как стоишь? Убери брюхо! - рявкнул капитан.

Убрать брюхо унтер Поташев не мог, потому что оно у него было, как говорится, от господа бога. Пытаясь выполнить приказ, унтер даже покраснел от натуги.

- Разъелся, что боров, скотина! Ремня скоро не хватит!

Капитан Земсков вразвалочку подошел к Поташеву и вдруг ударил его кулаком под ложечку. Рука Поташева, отдававшая честь капитану, заметно дрогнула.

- Буду стараться, вашскродие! - выкрикнул унтер.

Но капитан уже перестал интересоваться Поташевым. Продолжая обход, он остановился перед огромным, нескладным Охрименко, с длинными крестьянскими руками, напряженно прижатыми к туловищу.

- Что за выправка, болван! - снова рявкнул ротный командир и равнодушно, будто это было чем-то само собой разумеющимся, хлестнул солдата ладонью по щеке.

"Как все это гнусно! - негодовал Сераковский. - Унтер-офицер ни за что бьет бессловесных солдат, капитан ни за что бьет унтера, который при этом из зверя превращается в овцу..."

День для Сераковского тянулся неимоверно долго. Муштра на плацу продолжалась три часа, потом был час отдыха, показавшийся минутой, обед из казарменного котла и снова шагистика, упражнения в выправке фигуры, ружейные приемы. В суматоху изредка врывались звуки барабана или горна, возвещавшие о том, что надо заканчивать одно и браться за другое, и это были единственные музыкальные инструменты, которые услаждали слух солдат все годы их службы в Новопетровском.