Погорелова Сераковский не видел с утра, тот ушел в караул и вернулся лишь к вечеру.

- Как тебе понравилась наша солдатская жизнь? - спросил Погорелов, стараясь казаться бодрым.

Сераковский невесело покачал головой:

- И ты это называешь жизнью? Впрочем, ты прав. Жизнь всюду, и то, что нас окружает сейчас, как бы ни было мерзко, - тоже жизнь. Надо взять себя в руки. Отныне, Погорелов, я не стану употреблять такие слова, как "может быть", а буду говорить "обязательно". В моем лексиконе не будет слов "обойдется", "стерпится", "мне все равно", потому что с этого дня я никогда не буду равнодушным - ни к горю, ни к радости, ни к своей ни к чужой беде. Ружейные приемы? Что ж, они тоже пригодятся! "Ать-два, левой!" - Он копировал унтера. - Ходьба укрепляет здоровье! Зуботычина, если подумать глубже, тоже приносит пользу: ты учишься ненавидеть... или прощать.

- Извини, Сераковский, но прощать таким подлецам, как наш ротный, я, право, не намерен!

- А мне его жалко. Никакой цели в жизни, никакого стремления к идеалу!..

- А пощечины? А мордобой? А розги, которые он назначает солдатам? Это ли не идеал для таких людей, как капитан Земсков.

- Грустно. - Сераковский задумался. - На Земсковых держится армия такой могучей державы, как Россия. Чем это объяснить? Как понять?

- Но в нашем гарнизоне, кроме Земского, есть еще и Михайлин.

- Тебе нравится майор Михайлин?

- Он все-таки человек.

- Кажется, так, - произнес Сераковский, вспоминая вчерашнюю встречу с батальонным командиром.

Жизнь постепенно входила в колею, и Сераковский медленно свыкался с нею. По-прежнему стояла жара, солнце накаляло воздух, даже порыв ветра из пустыни приносил не прохладу, а жгучую духоту, казалось, он дул из горящей печи. Зато восхитительны были вечера, когда спадал зной, в небе полыхали предзакатные зори, а море становилось неправдоподобно фиолетовым и словно покрытым парчой.

Барабанная дробь уже возвестила о конце занятий, и Сераковский решил наконец хоть на час покинуть каменные стены Новопетровска. Все прошлые дни он уставал до такой степени, что сразу же после сигнала замертво валился на нары, а сегодня сказал сам себе, что хватит, должен же он когда-нибудь побороть усталость! Скрывшись от недремлющего ока унтера, можно было расстегнуть китель и снять тугую фуражку, подставив голову ветру с моря.

Укрепление стояло на высокой скале, и сверху были хорошо видны мазанки и глинобитные хибары маркитантов - владельцев нескольких лавчонок и кабака. У киргизских кибиток, покрытых серым войлоком, горели костры; около них суетились старухи, варившие ужин, да бегали голышом черноголовые ребятишки. Из винной лавки вышли два денщика, они несли своим офицерам "горячие напитки" - штофы и четверти с водкой.

На лавках не было вывесок - зачем они тут? - и Сераковский, спустившись с горы, зашел наугад в первую попавшуюся. Там продавалась всякая всячина. Рядом с мешком муки красовались штиблеты, с московской бязью соседствовали цибик китайского чая, расчески, конические головы сахара в синей бумаге, табак, бутылки...

- Милости просим, - пригласила Сераковского чистенькая старушка в белом чепчике.

- О, у нас появился новый покупатель! - громко сказал хозяин, увидев Зыгмунта. - Чего изволят желать этот новый покупатель? Может быть, они хотят приобрести банку вишневого варенья, или лимон, который мы недавно получили из Персии, или красное вино? Не будем перечислять товар - в магазине Зигмунтовского есть все! - Хозяин вопросительно глянул на Сераковского. - А может быть, наш новый покупатель не имеют денег, тогда им не возбраняется открыть у нас кредит, а по такому поводу выпить вместе с нами чашечку кофе. Зофья, приготовь, пожалуйста, нам кофе.

- Спасибо! - ответил Сераковский, улыбаясь напористому хозяину лавки. - Возможно, пан - поляк? Или же просто похож на поляка? - Последнюю фразу он сказал по-польски.

- Езус-Мария! Из самой Вильны! - воскликнул Зигмунтовский еще более восторженно. - Зофья, разве ты не видишь, что у нас гость! Закрывай магазин! Сейчас мы будем пить не только кофе!

...На вечерние занятия солдаты отделения пошли без оружия, значит, не надо будет выполнять "экзерциции" с ружьем или же колоть штыками набитое опилками чучело. На плацу вместо унтера появился хмурый конопатый фельдфебель Кучеренко, человек лет сорока, который из-за этой своей конопатости так и не сумел жениться. Он велел взводу сесть, и все, кто был, сели прямо на пыльную землю. Несколько минут фельдфебель с угрюмым выражением на лице расхаживал взад-вперед. Наконец он остановился и лениво повел головой, отыскивая кого-то... Крючковатый нос, загорелая до черноты кожа и глаза навыкате делали его похожим на коршуна, высматривающего добычу.

- Галеев! - крикнул фельдфебель. - Скажи, как хвамилия командира нашего корпуса?

Галеев, растрепанный и несобранный солдат, из татар, неуклюже поднялся с земли и уставился на фельдфебеля.

- Не могу знать! - ответил он гортанным голосом.

- У, татарская морда! Сколько раз буду тебе повторять одно и то же. Хвамилия нашего командира корпуса генерал-от-инхвантерии Обручев. Садись, Галеев... - Фельдфебель высматривал очередную жертву. - Что-то давно я тебя не бил, Охрименко... - промолвил Кучеренко, глядя на сидевшего рядом с Сераковским солдата. - Встань, Охрименко, и ответь, как зовут нашу государыню императрицу?

Солдат уныло молчал.

Почему-то так повелось, что Охрименко били все - унтеры, фельдфебель, ротный командир, били с удовольствием и без всякой на то причины, просто так. Сераковский глянул на фельдфебеля - не пьян ли он? Нет, Кучеренко был совершенно трезв, он не спеша подошел к Охрименко и равнодушно, лениво ударил его по щеке ладонью.

- Севастьянов, отвечай ты - что перво-наперво надо знать солдату? Опять не знаешь, дурья твоя башка? Повторяй за мной, скотина! "Солдату надо знать... - он сделал паузу, - немного любить царя..."

- Как это "немного любить царя?" - спросил Сераковский, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

- Молчать! - крикнул фельдфебель. - Кто лучше знает, что написано в "Солдатской книжке", - солдат или же его командир? Отвечай, Бондарчук!

- Командир куда как лучше должен знать, чем солдат.

- Правильно, Бондарчук, садись!.. А тебе, Сераковский, я еще покажу, как встревать! Вот что, скажи, кого мы называем врагами внутренними?

- Всех тех, кто выступает против своей родины, кто хочет ей зла, ответил Сераковский.

- Дурак, а еще в ниверситете учился, - насмешливо сказал фельдфебель. - Саенко, отвечай ты.

- Бунтарей супротив царя, веры и отечества, вроде Стеньки Разина, Пугачева, студентов, жидов и ляхов, - заученно отчеканил Саенко.

- Слышал, Сераковский? - Фельдфебель самодовольно взглянул на Зыгмунта.

- Слышал! Однако вот я, например, лях... поляк. А службу несу государеву. Какой же я враг? Врагам оружие не доверяют, а мне ружье дали, штык...

- Не рассуждать!

Кто сжавшись комочком, кто раскинув руки, кто ничком - спали на нарах солдаты. Некоторые бормотали во сне что-то непонятное, кто-то стонал. Не спал лишь Сераковский. Сегодня его назначили в наряд дневальным, вне очереди, в наказание за то, что "встревал" - возражал фельдфебелю на занятиях "словесностью".

Сераковский в полной форме и со штыком у пояса ходил по притихшей казарме. Ему надо было следить за порядком - чтобы ночью не пили водку, не буянили, не отлучались без надобности и чтобы ничего ни у кого не пропало из сундучка. Деревянные самодельные сундучки, в которых солдаты хранили деньги и личные вещи, стояли у каждого под нарами, и лишь у Сераковского и Погорелова было по небольшому дорожному саквояжу.

Время тянулось медленно. С башенки над батальонной канцелярией часы пробили полночь, потом час. В казарме стало душно, задыхалась без свежего воздуха свеча. Иногда кто-нибудь просыпался, садился, дико оглядывался вокруг и снова валился на бок, погружаясь в тяжелый сон. Иногда кто-либо выходил на минутку. Вышел и Охрименко. Другие солдаты перекидывались с дневальным словечком, а тот прошел молча, словно ничего не видя перед собой, и долго не возвращался. Сераковский забеспокоился - не случилось ли что? - шагнул за порог и услышал глухие судорожные рыдания.