Сераковский слушал майора Михайлина с радостным удивлением. Он впервые видел командира, который обращался к солдатам не как к низшим существам, а как к людям, не рявкал на них, не подкреплял свои слова ругательствами и зуботычинами, а внятно и тихо говорил им, что надо сделать. Только сейчас Сераковский заметил, что майор как-то странно держит голову, если и поворачивает ее, то лишь вместе с корпусом, и вспомнил рассказ Погорелова о том, что их батальонный командир был тяжело ранен во время Хивинского похода генерала Перовского.

Закончив, Михайлин подошел к унтеру Поташеву и, показывая взглядом на Зыгмунта, спросил:

- Как его успехи?

- Обыкновенные, ваше высокоблагородие! - ответил Поташев, пытаясь втянуть перед начальством свой живот.

- Займись с ним, я посмотрю...

- Слушаюсь, вашскблагородье!.. Рядовой Сераковский, выйтить из строя!

Было еще одно место в укреплении, где занимались шагистикой в одиночку - около часового, стоявшего у мачты, на которой висел флаг. Сераковский шел туда, печатая шаг - на счет "два" почти до высоты пояса поднимая ногу с оттянутым вперед носком.

- На ка-а-раул!

- Прямо по батарее па-а-льба одиночно, ать-два!

- Ло-о-жись!

- Встать!

Команды следовали одна за другой с какой-то бестолковой суетливостью; казалось, унтер поставил целью замучить Сераковского. Зыгмунт падал на землю, вскакивал, вытягивался в струнку, прикладывая руку к околышу фуражки, целился в воображаемого противника, колол его штыком... Майор Михайлин молча стоял поодаль.

- Довольно, Поташев, - сказал он наконец. - Если все наши солдаты будут заниматься так же, как Сераковский, нам не будет страшен никакой инспекторский смотр.

- Благодарю за службу! - сказал он Сераковскому.

- Рад стараться, ваше высокоблагородие! - Это была стандартная фраза, которой солдаты отвечали офицерам.

- Я вас попрошу проводить меня... Ты свободен, Поташев, можешь идти, - бросил он через плечо унтеру.

Унтер опешил. Сам батальонный командир обратился к этому невзрачному полячишке на "вы", невесть за что объявил ему благодарность и повел куда-то с собой, как равного.

- У меня к вам просьба, господин Сераковский, - говорил тем временем майор. - Не сможете ли вы уделить внимание моему сыну? Почитать с ним книжки, побеседовать о литературе, истории, задачки порешать, коль сами сильны в сей науке...

- С удовольствием, ваше высокоблагородие, - несколько растерянно пробормотал Сераковский.

- Вне службы вы можете называть меня Степан Иванович.

Когда они подошли к дому, на крылечко выскочил шустрый мальчик лет тринадцати, очень похожий на отца, белоголовый, веснушчатый, и, щурясь от яркого солнца, подбежал к майору.

- А что за солдат с тобой? - спросил мальчик.

- Это, Коля, Сигизмунд... простите, запамятовал, как вас по батюшке... Сигизмунд Игнатьевич. Он будет с тобой заниматься.

- Заниматься... - разочарованно протянул Коля.

- Я постараюсь, чтобы занятия не были скучны, - сказал Сераковский.

- Заходите, заходите... Муж мне говорил о вас, - послышался женский голос, и в двери показалась опрятно одетая женщина с огромными глазами на смуглом красивом лице. - Здравствуйте! Меня зовут Ольга Васильевна. А вас?

Майор жил в отдельном небольшом каменном флигеле из пяти комнат, обставленных довольно просто, если не считать великолепных персидских ковров, украшавших пол и стены. На этажерке стояли книги, и это были первые книги, которые увидел Сераковский на Мангышлаке, если не считать церковного Евангелия да "Памятки солдату". На столе валялось несколько номеров "Библиотеки для чтения" и какие-то газеты.

У мальчика была отдельная комната с жесткой кроватью и мебелью, сделанной, очевидно, кем-то из солдат. На стене висела большая карта Российской империи. Сераковский сразу же отыскал взглядом свою Волынь, Луцкий уезд, а затем полуостров Мангышлак (Новопетровского укрепления на карте не было) и ужаснулся громадности расстояния, которое отделяло его от родных мест.

- Прошу к столу, Сигизмунд Игнатьевич, - пригласила хозяйка.

Да, давненько Зыгмунт не сидел за домашним самоваром, не ел теплых, только что из печи домашних булок и не пил ароматного китайского чая с вареньем. Майор расположился напротив и время от времени спрашивал, не хочет ли Сераковский еще "чего-нибудь откушать".

- У меня совсем нет времени заниматься с ним, - говорил Михайлин, поглаживая сына по стриженой голове, - офицеров просить - неудобно, да и не больно они горазды в науках, а мальчик растет. Будь моя воля, я бы определил его в кадетский корпус, но вот жена не соглашается.

Батальонный начальник освободил Сераковского от вечерней муштры, взамен которой Зыгмунт должен был приходить к нему домой и заниматься с Колей.

- Это я делаю на свой страх и риск, вопреки полученному предписанию, - сказал Михайлин. - Только, пожалуйста, не подведите меня во время смотра.

Сераковский по-прежнему вставал вместе со всеми, по-прежнему вместе со всеми занимался шагистикой, ружейными приемами и "словесностью", но отношение к нему несколько изменилось. Даже Поташев стал говорить ему "вы", и он был единственный солдат, к которому так вежливо обращался грозный унтер.

К четырем часам пополудни Зыгмунт шел теперь в дом майора Михайлина. Мальчик не знал многого из того, что полагалось знать в тринадцать лет, сведения, полученные от матери и отца, были крайне отрывочны, случайны, учебников, за исключением задачника по арифметике, не было, и Сераковский думал - с чего ему начать, чтобы не отпугнуть, а, напротив, заинтересовать своего маленького воспитанника.

- О чем же рассказать тебе, Коля? - спрашивал он, обращаясь скорее к самому себе, и вдруг, повинуясь мелькнувшей мысли, сказал мальчику: Закрой глаза, подойди к карте Европы и дотронься рукой. До чего дотронешься, о том я тебе и расскажу.

Коле затея понравилась. Он зажмурился и, подойдя к карте, ткнул в нее всей ладошкой. Ладошка закрыла восточную часть Австрии.

- А ты знаешь, Коля, что в этом месте идет жестокая война?

Мальчик оживился:

- Русских с турками?

- Нет, - ответил Зыгмунт. - Бедных с богатыми, справедливых с несправедливыми, добра со злом.

Говорить такое сыну батальонного начальника было явно рискованно, но Сераковский не мог удержаться, чтобы не вспомнить, о чем он осенью прочел в лавчонке Зигмунтовского.

- Твой отец, наверное, получает газеты, - сказал Сераковский. - Давай посмотрим их.

- Они в кабинете у батюшки. Пошли туда!

- А нам не попадет?

В доме никого не было, если не считать денщика, рубившего во дворе саксауловые дрова, да кухарки, что-то стряпавшей на кухне к ужину. Коля повел Сераковского в просторную, устланную ковром комнату с письменным столом напротив окна, обитою кожей софою и шкафом, заполненным книгами. За стеклом, на кожаных корешках переплетов поблескивали заголовки, и Сераковский, как зачарованный, долго смотрел на них. "Современник", "Сын отечества", переплетенные "Оренбургские губернские ведомости", сочинения Державина, Жуковского, Пушкина, Вальтера Скотта...

Газеты лежали аккуратной стопкой на маленьком столике, было видно, что их не только читали, но и берегли.

- Все же давай-ка мы с тобой воротимся в детскую, - сказал Сераковский озабоченно. - А то как бы нам не попало от твоего батюшки.

- Не попадет, Сигизмунд Игнатьевич, он добрый...

- Ну коль так, то мы возьмем эти газеты и пойдем к карте. Я тебе покажу, где сейчас идет война.

В пачке лежали газеты за осень и зиму 1848/49 года. Сераковский взял самую давнюю и сразу же разыскал корреспонденцию из Вены. В австрийской столице шел бой. Город горел, и вечером можно было читать при свете пожаров... Зыгмунт схватил следующую газету. "Вена капитулировала". Еще одну. "Казнь главного начальника Венской национальной гвардии... Он сформировал подвижные батальоны и вверил их начальству Бема. Воззвание его обратило народ к оружию"... "...Князь Виндишгрец потребовал выдачи польского генерала Бема"... "Генерал Бем бежал из Вены в Венгрию".