— Уважаемый Георгий, — сказал Давид, — вы, конечно, читали «Наставник» Акакия Церетели?

Раздался сдержанный смех.

— Я понимаю, на что вы намекаете, уважаемый Давид. Смею вас заверить, что я читал не только Церетели, но и Дидро, Руссо, Вольтера, Маккиавелли, мемуары Наполеона и Бисмарка. Да! Меня печалит судьба нашей молодежи, отсюда и строгий тон моего выступления. Я доволен нашим докладчиком. Резковато, но принципиально! Подумайте, товарищи! Молодежь — опора, надежда народа. Кому мы собираемся оставить в наследство нашу землю, пропитанную кровью и потом отцов? Кому? Юнцам в узких брючках и остроносых туфельках? Вертихвосткам с выщипанными бровями и напомаженными губами?!

Давид улыбнулся.

— Дорогой мой, Александр Македонский вовсе голым ходил, а завоевал весь мир! Брови подводила сама царица Тамара и от румян, говорят, не отказывалась.

В аудитории захохотали.

— Это несерьезно, это не полемика! — взорвался Георгий. — Дайте мне высказаться! Вы что думаете? Я строил эту жизнь, держа маузер в одной руке и книгу — в другой!..

— Каюсь, не знал этого! Вообще-то, мне кажется, было бы лучше держать вещь обеими руками...

Георгий оцепенел.

— Вы защищаете молодежь, которой чужды понятия чести, дисциплины, вежливости, уважения к старшим! Знаете ли вы, что их ровесник,— Георгий простер руку к аудитории,— что их ровесник-студент вчера убил человека? Знаете ли вы, что недавно двое их ровесников-студентов ограбили магазин? Что их ровесник-студент на Кукийском кладбище изнасиловал женщину? И что их ровесница-студентка стала матерью незаконнорожденного ребенка?

— А знаете ли вы, что их ровесник-солдат собственным телом закрыл вражескую амбразуру? Что их ровесница-партизанка пошла на виселицу, не выдав своих? Что их ровесник-студент вчера спас тонувшего в Куре старика? Не знаете! Не хотите знать! Да и не обязательно вам это знать!

В аудитории грянули аплодисменты. Давид жестом потребовал тишины и продолжал:

— Я не знаю, товарищи, в чем провинился Барамидзе. Впрочем, это нетрудно выяснить. И поскольку это оказалось не под силу товарищу Ушапги, сегодня-завтра это сделает партбюро или ректорат. Если Барамидзе виноват, он будет наказан. Но сейчас меня волнует другое. Откуда этот нигилизм в отношении к нашей молодежи? Кто тебе дал такое право, Ушанги, обвинять своих товарищей, своих ровесников в каких-то смертных грехах? Какое тебе дело до платьев Данелия и кто, собственно, установил норму длины женских юбок?

— А она пила воду из колонки, перегнулась, и я увидел ее оголенное тело! — вскочил Ушанги.

— Кто же тебя просил смотреть? Или, по-твоему, из-за тебя Данелия не должна нагибаться?

— Да я невольно...

— Понравилось?

В зале захохотали.

— А какое дело тебе до ногтей Любы Нодия? Кто тебе поручил измерять ширину брюк Арчила? Да если хочешь знать, одно его стихотворение мне дороже тебя вместе с твоими широкими брюками!

— Не все зависит от вас, уважаемый Давид! — крикнул Ушанги.

— И не от тебя, мой дорогой! А ты возомнил себя этаким стражем во вратах коммунизма! Кто тебя уполномочил контролировать ширину брюк и длину платьев вступающих в коммунизм людей? Это еще вопрос — впустят ли туда самого тебя... А вы, уважаемый Георгий? Кто вам дал право выступать здесь и обливать грязью нашу молодежь? О каких сдаче-приеме страны вы говорите? Что это — склад? Придет время, молодежь сама возьмет в свои руки и жизнь, и землю, и страну, вас не спросит! Молодежь предаст нас земле и на надгробных камнях напишет наши имена!

— Это провокация! — воскликнул Георгий.

— Молодежь — наша надежда. Пусть себе на здоровье шагает она в узких брюках и коротких платьях! Но пусть любит книгу, любит свой народ, свою Родину, свою страну! Пусть девочки носят серьги и кольца! Но пусть верят в добро и честь, как верили в бога! Пусть дерется Барамидзе, но дерется за дело! То, что какой-то мерзавец убил человека и ограбил магазин,— это не трагедия! Трагедии в том, что, кроме этого, не хотят видеть ничего другого!.. Извините, — повернулся Давид к нам, и мы увидели, как у него дрожат руки и губы,— собрание окончено.

Никто, кроме Георгия и Ушанги, не тронулся с места.

Я сижу в приемной ректора. Ом вызвал меня к часу дня. Сейчас только двенадцать, но я уже здесь. В кабинет ректора то и дело входят студенты. Потом они выходят — одни с радостной улыбкой на лице, другие — в слезах. Наш ректор строгий, ох какой строгий! Правда, лично я никогда с ним дела не имел, но все говорят, что он очень строгий. В течение четырех студенческих лет меня пугали именем этого человека, как когда-то мать пугала дворником Мамедом...

...Просто удивительно! У Мамеда семеро детей, и ни одни из них не боится его. А я, стоит Мамеду показаться во дворе, начинаю дрожать мелкой дрожыо. Да не я один. Увидев дворника, дети с визгом разбегаются по домам. Мамед только удивленно разводит руками.

— Черт бы его взял! — брюзжит тетя Марта. — О чем думают в домоуправлении?!

— Из-за н-него м-м-мой Дато стал з-за-икать-ся! — сокрушается дядя Петрэ. — Эго он н-на-п-п-пу-гал б-бедного м-м-мальчика!

Вечер. Я сижу на коленях у матери. Она держит в руке тарелку с рисовой кашей и тычет мне в рот ложку.

— Ну-ка, ешь! Ешь скорей, а то сейчас позову Мамеда! Он посадит тебя в мешок!

Я испуганно открываю рог.

— Еще! Быстро! Вот придет Мамед, заберет тебя и завтра продаст на базаре!.. Проглоти! Еще ложку! Не хочешь? Мамед! Мамед! Иди забери Темо в милицию, Мамед!

— Не надо! Я все съем! — кричу я.

Потом всю ночь мне снится Мамед. Он тащит за собой огромный мешок, хватает меня, запихивает в мешок и уносит куда-то. В мешке темно. Мамед долго идет, потом вдруг останавливается, принимается раскачивать мешок — сильнее, сильнее и, придав ему достаточный размах, бросает.

Я лечу, лечу вниз. В ушах свистит. Помогите! Помо-ги-и-ите! Подо мной отвесная скала, на скале одно-единственное дерево. Можно спастись, если зацепиться за дерево. Нет. Мимо!.. И вот уже внизу разверзлась пучина моря. Бух! Я барахтаюсь в пенистых волнах. Тону. Помогите!.. Но что это? Я плавно опускаюсь на морское дно. Дышится легко... Море теплое, прозрачное, ласковое. Мне совсем уже не страшно. Я сажусь на большой, обросший мхом камень, достаю из кармана свирель и наигрываю печальную, очень печальную песенку про Сурамскую крепость и замурованного в степе крепости мальчика...

...Помню, летом в Сурами эту песню пел старик нищий. Мать плакала. Плакал и я. Мать давала мне несколько гривенников. Я осторожно опускал их в засаленную шапку старика и недоумевал, почему сам старик не плачет?..

...Я играю на свирели. Со всех сторон ко мне подплывают рыбки — золотые, серебристые, зеленые, красные, голубые рыбки. Они плавно, чуть заметно водят хвостами, пускают пузырьки и плачут. Плачу и я. Рыбки спрашивают:

— Почему ты плачешь, мальчик?

— Рыбки мои золотые, серебристые, зеленые, голубые! Плывите, рыбки, к моей матери, скажите ей, что я жив, что я дышу, что мне здесь хорошо, но я скучаю без нее. Пусть мама придет и возьмет меня с собой.

— Как звать твою маму, мальчик? — спрашивают рыбки.

— Мою маму звать Анико!

— Но как мы узнаем ее?

— Моя мама — самая хорошая, самая красивая, самая добрая мать во всем мире! Вы сразу ее узнаете, рыбки мои дорогие! Плывите к ней!

— Хорошо, мальчик, мы найдем твою маму! А ты сыграй нам еще раз.

Я играю:

Крепость, о крепость Сурамская,

Ты горе мое и тоска...

Рыбки уплывают. Они постепенно удаляются, растворяются в голубоватой мгле и наконец исчезают. Я остаюсь один. Я играю на свирели печальную песенку про Сурамскую крепость и плачу. Потом вдруг появляется мама. Она плывет ко мне, окруженная рыбками, — моя добрая, красивая мать.

— Мама-а-а-а! — кричу я и просыпаюсь...

...Утром мать одевает меня, кормит и после долгих наставлений пускает во двор. Во дворе растет высокая акация. Я скидываю башмаки, не сводя глаз с нашего балкона, и карабкаюсь на дерево. Набиваю карманы цветами акации, быстро спускаюсь вниз, сажусь в тени небольшого сарайчика (здесь Мамед храпит свое дворницкое имущество) и принимаюсь с наслаждением уплетать пахучие, сладкие как мед цветы.