Это была агитплощадка, выполненная по указанию какого-то шибко грамотного в исторических науках партийного бонзы в виде миниатюрного римского амфитеатра. Она находилась в крохотном, но густом и очень удачно расположенном скверике – от него было рукой подать до двух винных магазинов и пивного ларька.

Затарившись горячительной продукцией, пролетарии и примкнувшие к ним деградированные элементы, тунеядцы и пьяницы чинно, словно римские патриции, рассаживались на скамьях, поднимающихся уступами, и начинался гудеж, длившийся практически круглые сутки. По счастливой случайности даже общественный туалет, весьма необходимый в застолье, располагался рядом, в том же скверике.

Теперь агитплощадка представляла собой развалины былой благопристойности.

Деревянные бруски, исполнявшие роль сидений, умыкнули – скорее всего, шашлычники на дрова, от металлических поручней остались одни гнезда в бетоне – это уже постарались вездесущие сборщики металлолома, а раковина сцены носила следы многочисленных поджогов и напоминала обугленное решето, заплетенное вьющимися растениями.

Тем не менее, внутри амфитеатра царила просто-таки невероятная чистота. Другой бы удивился – это при нашем всеобщем свинстве! – но Саюшкин знал, что агитплощадку по утрам убирают бомжи. И вовсе не ради высоких идеалов, о которых им когда-то вещали здесь же, со сцены, записные коммунистические агитаторы, или вследствие проснувшегося самосознания, а по причине совершенно прозаической.

Дело в том, что посетители этой "общественной" распивочной считали неприличным сдавать пустую посуду. Чем и занималась небольшая, крепко сбитая группа бомжей.

Чтобы не потерять "клиентов", – кому понравится сидеть среди мусора и дерьма? – а значит и довольно приличный заработок, деклассированные личности создали строго лимитированное по численному составу сообщество и составили график уборок, соблюдающийся с невероятной пунктуальностью и строгостью.

В общем, "Черная кошка" (так прозвали агитплощадку еще отцы современных выпивох) функционировала с завидной стабильность и в любое время года, исключая совсем уж ненастные дни.

Говорили, что свое название этот мини-театр социалистического фарисейства под открытым небом получил буквально на следующий день после открытия. В те далекие послевоенные времена в городе существовало много различных банд, одна из которых называлась "Черная кошка". Какой-то шутник за день до торжественного открытия агитплощадки в ночное время нарисовал углем на свежевыкрашенной белилами ракушке сцены огромного черного кота с усами метровой длины.

С той поры к ней название и приклеилось. Намертво. А черный котище, как его ни уничтожали, регулярно появлялся на ее стенах при всех коммунистических правителях.

День выдался сухим и солнечным, потому "Черная кошка" не пустовала. Высокие трибуны защищали посетителей злачного заведения под открытым небом от ветра, и в амфитеатре было уютно и тепло. Саюшкина встретили приветственными возгласами. Он считался здесь своим человеком.

– Пришоединяйшя, – пригласил его старый шаромыжник Муха, худой и облезлый, как мартовский кот, широко улыбаясь большим беззубым ртом; он шепелявил. – Мы тут азовшкую кильку доштали – пальчики оближешь. Швежего прошола.

– Ты принес пиво!? – обрадовался компаньон Мухи, круглолицый Пятак; у него была абсолютно лысая голова с блестящей кожей шафранового цвета. – Ну, лафа, чтоб я так жил!

– И водку… – Леха поставил на бетонную ступеньку полиэтиленовый пакет с бутылкой водки и немудреной закуской, а также двухлитровый пластиковый баллон с пивом – Этого добра у нас завались. Мы тут самогонкой разжились клевой. Полная трехлитровая бутыль, – вступил в разговор Фигарь, нескладный мосластый тип с неподвижным ледяным взглядом, достающим до печенки. – А вот пиво в самый раз. После тюльки жажда мучит.

Саюшкин немного побаивался этого бомжа, не похожего на других. Впрочем, Фигарь был скорее бич – бывший интеллигентный человек, нежели бездомный бродяга. У него имелась даже однокомнатная квартира – голые стены, колченогие табуреты, стол-инвалид и кровать с панцирной сеткой, застеленная вместо покрывала переходящим красным знаменем победителей соцсоревнований, от времени и грязи ставшим коричневым и лоснящимся.

В свое время Фигарь[1] окончил юридический институт и работал в милиции, но его оттуда с треском выперли за какие-то крупные прегрешения; хорошо, что не посадили. Через некоторое время бывший мент, превратившийся в безработного, спился, от него ушла жена, забрав все ценные вещи и мебель, а соседи перестали подавать руку. Леха не доверял Фигарю и старался встречаться с ним пореже.

Саюшкину полегчало только после второй порции. Пили из хлипких бумажных стаканчиков – дань новому времени. Тюлька и впрямь оказалась выше всяких похвал: довольно крупная, жирная, малосольная, с неповторимым запахом морской свежести.

Леха расслабился и кейфовал, развалившись на подстилке из остатков большого картонного ящика. Собутыльники о чем-то неторопливо болтали, натужно жужжали вялые осенние мухи, которых едва не летняя теплынь выгнала из щелей и дупел, куда они прятались от ненастья и ночных холодов, а в небе порхали какие-то птички, собираясь в стайки для отлета в заморские края. Голова стала восхитительно пуста и легка словно пушинка, а жизнь казалась не только сносной, но даже радостной.

– У тебя проблемы? – с нарочитой небрежностью спросил Фигарь, облизывая жирные от тюльки пальцы.

– С чего ты взял? – насторожился Саюшкин.

От сонного, расслабленного состояния не осталось и следа. Он поднял глаза на Фигаря.

Тот осклабился, но его пустой, ничего не выражающий, взгляд невольно вызывал душевный трепет. Казалось, что бывший мент вставил в глазницы непрозрачные линзы.

И тем не менее, Леха по прежним встречам знал, что опустившийся дальше некуда Фигарь подмечает малейшие детали в окружающей обстановке. Даже в таком состоянии он до конца не растерял навыки сыщика, за годы работы в угрозыске въевшиеся в кровь и плоть.

– Да так… Наверное, показалось… – Бывший мент потянулся до хруста в костях. – Плеснуть? – Он взял в руки бутыль с самогоном.

– Не надо. Что тебе показалось? – не отставал Саюшкин.

– Значит, в этот раз не желаешь составить компанию. – Фигарь будто и не слышал вопроса.

– Придется в гордом одиночестве… – Он налил себе полстаканчика. – Фирменный продукт.

– Бывший мент выпил врастяжку и крякнул. – Забористый… блин! Муха, подай огурец!

Мерси, – поблагодарил он не без галантности.

Фигарь с хрустом разгрыз большой соленый огурец, порыжевший еще в поле.

– Что характерно, времена давно изменились, а социалистический принцип засолки овощей сохранился, – продолжил он, с философским видом рассматривая огрызок огурца.

– Кто бы мне сказал, где такие лапти произрастают? Почему их не отдают свиньям на корм, а складывают в бочки? Ведь огурцы внутри пустые.

– Это называется переходный период, – объяснил Саюшкин. – Чтобы народ, случаем, не объелся маленькими и вкусными капиталистическими корнишонами.

Он больше не стал просить бывшего мента растолковать его загадочный и тревожный намек. Неужели по мне видно, что я волнуюсь? – подумал Леха с раздражением. Нужно прекращать этот мандраж. Иначе можно из-за нервов здорово и совсем некстати влипнуть.

– В самое яблочко, – с удовлетворением прищурился Фигарь. – Я бы никогда не додумался.

А ты парень не промах. Котелок у тебя варит.

– Ага, это Балабаниха варит, зараза! – возбужденно и радостно вмешался в разговор Пятак.

– У нее такая ханка[2]… во! – Он показал большой грязный палец. – Бля буду!

Он был глуховат и из-за этого физического недостатка часто попадал впросак.

– Глухая тетеря… – Фигарь потрепал Пятака по плечу. – Лакай, братан, пока жив! На наш век пойла хватит. А после нас хоть потоп.