М. порхал по зрительному залу в упоении под малиновый перезвон колоколов и шальные звуки польки, наяриваемые оркестром:

- Всем! Финал! Все танцуют!.. Хорошо! Молодцы! Больше пошлости! Умоляю вас, больше пошлости! Здесь пошлость искренняя, возведенная гением до фантастических высот... до чистого звездного неба! Вы меня слышите?! Здесь Гоголь! Здесь - он! Великий! Еще! Еще! Сигизмунд, жар-р-рь!.. Где купчихи?! Давайте купчих!..

И появились многочисленные расфуфыренные, в тяжелых салопах купчихи, шли в напористом канкане.

- Молодцы! Хорошо! Больше пошлости! Выше ножку, дамы и господа! Опля! Все вы мои, родные! Как я вас люблю! - И врывается в канкан, и танцует; и в этом танце - и его радость, и боль, и ненависть, и любовь, и жестокость, и величие, и падение, и бесконечное одиночество. - Сигизмунд, старый черррт, жар-р-рь!.. Ты плачешь, Сигизмунд? Ты что? "Не может вечно быть враждебным вращение неба, навстречу желаниям нашим должно и оно обратиться - не плачь!"

не плачь не плачь не плачь не плачь не плачь не плачь

не плачь не плачь не плачь не плачь не плачь

не плачь не плачь не плачь не плачь

не плачь не плачь не плачь

не плачь не плачь

не плачь

Сигизмунд, обливаясь слезами, яростно дирижирует, орет:

- Ты знаешь, почему я плачу?! Потому что я... я... Меня хотели бить... Ты это понимаешь?.. А я боюсь, когда... И я... Написал... Да-да-да! Написал донос! На тебя! На тебя!!! - Ломает над своей уже казненной головой дирижерскую палочку.

Партийное собрание для меня закончилось весьма благоприятно: строгий выговор с занесением в учетную карточку. Справедливый приговор, я остался им доволен - милая шалость моей сумасшедшей Первой жены могла мне обойтись куда дороже: политической смертью, выражаясь сутяжным языком нечистоплотного секретаря Колозюка.

Признаться, я малость перетрухал, когда начальник управления, святой во всех отношениях человек, поднялся и сказал:

- От возмущения у меня... у меня комок в горле... И я требую высшей меры наказания: исключения!

Возникла соглашательская пауза, от которой мне совсем сделалось худо: вот она рядом, смертушка, с крестьянской секирой на потертом плече. И я, предавая свои бракованные убеждения, пустил слезу: больше не буду так поступать - терять партийный билет. Наврал, сукин сын, что, мол, билет утерян или выкраден недоброжелателями. Не говорить же о бурных, как аплодисменты, водах в гальюне, унесших безвозвратно клочки пропуска в счастливую жизнь.

И меня простили. Савввина, святая женщина, со слезами на глазах сказала:

- Товарищи, руководствуясь историческими решениями последнего партийного съезда, единодушно поддержавшего политику партии и правительства, руководимых выдающимися деятелями Коммунистической партии Советского Союза, внесшими большой личный вклад...

И тут я, к своему ужасу, почувствовал провокационные позывы в животе.

Третьей свидетельницей по делу Кулешова явилась странная женщина. Она была, как птаха, в немыслимых нарядах, вела себя вульгарно, с ярко выраженными психическими отклонениями.

- Фамилия? Имя? Отчество? - со скошенной улыбкой поинтересовался судья, предчувствуя свинский скандал.

- Можете называть меня Суси, - подмигнула ему вольным глазом нарядная Психея.

- Вы знаете, где находитесь? - заныл судья. - Вы находитесь в государственном...

- А ты мне нравишься, пупсик, - заявила на это свидетельница. Приходи вечерком, но с мороженым. Люблю пломбир в штанах... А ты, шалунишка, что любишь?

- Не-е-ет! Я отказываюсь работать с таким контингентом! - зарыдал судья.

Он был примерным семьянином. И по ночам, слушая мелкобуржуазный храп жены, мечтал о той, которая любит мороженое. И вот она появилась, материализовалась из сладких грез, однако он должен ханжить и делать вид, что очень занят судебным производством. И пока он и заседатели занимались выяснением вопроса о появлении в строгом учреждении столь очаровательной особы, та, брыкаясь жилистыми ногами по нерасторопному конвою, висла на шее подсудимого Кулешова и скоропалительно кричала:

- Пустите-пустите-пустите! Падлы-суки-ебекилы! За Сашку горло перегрызу-у-у! Скоты-скотоложцы-скотокрады!..

На историческом для меня собрании я проявил непрерывную выдержку и партикулярную дисциплину - переборол в себе подлое животное желание нагадить в портки в присутствии товарищей по партии.

- Спасибо за оказанное доверие, - поблагодарил я их и поспешил туда, куда мне было надо.

Куда же?

В театр.

М., шатаясь, шел к пропасти сцены, хватая ртом бесплодный воздух, держал руку на груди - помогал воспламененному сердцу:

- Что? Что ты сказал, Сигизмунд?

- Прости меня! - Дирижер трубно сморкался в платок. - Они сказали... сказали, что всех моих. Якова... Марка... Мануила... Ясю... Адусю... Яниночку... Еву...

- Ого, - сказал М., - ты славно поработал, дружище. Они будут убивать, а мы будем рожать.

- Ты простил меня?

- А ты знаешь, - мастер спокоен, - ты правильно сделал. И я тебя прощаю. - Обнимает за плечи дирижера. - Пусть твои дети будут... Дай Бог им сто лет жизни! Какая разница, Сигизмунд, кто? Какая разница. Такие времена, друг мой!..

- Ты?.. Ты по правде меня прощаешь?

- Я тебя обожаю, чертушка!.. Ну-ка, пройдем!.. Раз-два! Раз-два!.. Выше ножку, господа! Опля! Молодцом!..

И они, два смертника, танцуют в омертвелой тишине, лишь скрипят доски.

- Они хотят, чтобы мы ненавидели друг друга? А мы будем любить друг друга! Только любовь нас спасет! Веселее, Сигизмунд! Жизнь продолжается. Задирай ножку, не ленись! Оп! Оп! Пусть будут счастливы... Яков!.. Марк!.. Мануил!.. Яся!.. Господи, кто там у тебя еще?..

- Адуся... у меня... Яниночка... Ева...

- Пусть все они будут счастливы! Оп! Оп! Оп!.. Мы тоже еще будем счастливы!

- Счастливы?

- Ты мне не веришь?.. А ты верь!.. Оп! Выше ножку!.. Хотя что это тебе, милый мой, напоминает?.. Что, Сигизмунд?

- Что?

- Не напоминает ли это тебе, золотой мой, пир?

- Пир?

- Ага. Пир. Пир во время чумы!

И они танцуют, танцуют в обморочной тишине - и скрипят лишь доски. А за их спинами, в глубине, на огромном полотнище... И поднятая в приветствии рука - как карающий меч: "Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении..."